Вы подразумевали, что у нас тут некая община, по образу и подобию известных вам; то есть жители обладают некими общими интересами и чувством принадлежности к единому коллективу. Позвольте вам сказать… Это непросто, этого никто даже не формулировал; вряд ли кто-нибудь осознает, что именно сейчас происходит, как никто не осознавал происходящего во времена Августа или Галилея… Но я потратила всю свою жизнь на попытки исчислить тенденции истории… — Она потерянно засмеялась. — Простите, позвольте мне вернуться к началу и пойти заново. Не считая нескольких вымирающих анклавов, община как таковая прекратила свое существование. Мы по-прежнему употребляем это слово и соблюдаем некоторые формальности, но они так же бессмысленны, как обряд плодородия или выборы. Мы лояльны — если слово «лояльность» еще не утратило смысл — лишь по отношению к разным, постоянно изменяющимся сочетаниям личностей. Неужели этот факт совершенно ускользнул от вашего внимания?
— Ну, в общем, нет, — забарахтался Патульсий, — но…
— Я не могу предложить вам ничего похожего на работу, — подвела черту Тета-Эннеа. — Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь на свете может вам ее предложить. Если вы потрудитесь задержаться в Оксфорде, мы можем продолжить беседу. По-моему, нам есть чему поучиться друг у друга.
Слова: «Если это хоть чем-нибудь поможет вам в будущем» — остались недосказанными.
8
Мир ждет! Я по-прежнему остаюсь собой — существом из плоти и крови, знающим, что нахожусь в индукционном аппарате; но еще я осознаю и стены, и находящееся за ними пространство, вижу серебристый дерн, фонтан, рассыпающийся мелкими брызгами, исполинскую бриллиантовую раковину, внутри которой зреет, как я слышала, новый тип метеоритного горнодобывающего корабля, наблюдаю вспышки в небесах, когда модуль погодного контроля рассеивает энергию, воспринимаю все, что вне меня. В комнате так тихо, что я слышу собственное дыхание, пульс, шорох волос, когда голова поворачивается на подушке. Но происходящее со мной мало-помалу гасит самовосприятие, и вот уже мое «я» оказывается посторонним призраком.
Я нисхожу в себя. Моему взору открывается все мое прошлое. Я снова раба, беглянка, служанка, предводительница, спутница; я снова люблю и теряю любимых, рожаю и погребаю. Я лежу на залитом солнцем склоне холма рядом со своим мужем; замечательно пахнет цветущий клевер, жужжат пчелы; я слежу взглядом за пролетающей бабочкой; все это ушло в невозвратную даль пятьсот лет назад.
В этой сцене есть неясности и разрывы. Я не уверена, рос ли на том валуне лишайник. Да, квантовая неопределенность взимает свою дань — но дань неторопливую, и я могу возродить все существенное, как тело мое возрождает себя. Нейропептид поступает в рецептор нервной клетки…
Пойдем. Эта мысль не принадлежит мне, но становится моей. Меня ведут, я веду себя, вовне и вовнутрь.
До сей поры на этом этапе мое обучение заканчивалось. Сегодня я готова к единству.
Я не вхожу в сеть. Ничто не движется, помимо полей, математических функций, которые мир воспринимает как силы, частицы, свет, как свое естество. В каком-то смысле сеть входит в меня. А может, раскрывается передо мной, как я — перед ней.
Мой провожатый обретает форму. Нет, рядом со мной не появляется шагающая фигура, его рука не держит мою. И все-таки я осознаю наличие тела, хотя оно может лежать по ту сторону Земли, — точно так же, как осознаю собственное. Обличьем он высок, строен и голубоглаз. Личность его жизнерадостна и чувственна. Некогда ты была Флорой (я узнал о тебе), думает он мне. Значит, я буду Фавном. Он хотел бы встретиться со мной позже, чтобы мы могли изучить друг друга получше. Но это лишь мимолетная пульсация в разуме, который рожден безупречным. А еще он наделен даром симпатии, и потому может помочь неофиту вроде меня войти в общность.
Сперва робко, потом осторожно и наконец страстно я вплетаюсь в потоки его личности. Теперь я все более и более постигаю суть взаимообъединения. Я изучала абстракцию. Сегодня я одновременно в бытии и вне его. Потоки вздымаются валами, гребнями, затем ниспадают, и каждая волна, сталкиваясь с другой, порождает новые волны. Они сплетаются в сложнейшие, правильные кристаллические формы, будто снежинки, блистание которых распространяется сквозь множество измерений — мерцает, вспыхивает, пляшет, безостановочно видоизменяясь; таковы язык и музыка, которые говорят со мной. Где-то далеко существует исполинский компьютер, одновременно вечное ядро и оболочка, сохраняющая матрицы нашего бытия; компьютер вдыхает в них жизнь, посылает их на орбиты и призывает обратно. Но все это по нашей собственной воле. Мы суть то, что происходит, мы единство, мы Бог.
Мы. Сознания раскидываются вширь, соприкасаются, соединяются. Вот Филлис, моя учительница, человек, впервые сопровождавший меня по околице этого бытия. Я перенимаю ее самовосприятие — невысокая, с длинными темными волосами; но все это смутно, ибо она совершенно не думает о своем теле. Я распознаю ее мягкосердечие, спокойствие и несгибаемость. И внезапно начинаю разделять ее интерес к тактильной гармонизации и микрогравитационному лазерному полю. Тепло охватывает меня.
А вот Нильс. Даже без имени и образа я узнала бы этот смех. Мы были добрыми друзьями, а порой и любовниками. Неужели ты никогда не мечтал подняться над этим, Нильс? Неужели бессмертие и неуязвимость порождают страх перед постоянством?
Ты принадлежишь веку мертвых, дорогая моя. Ты должна избавиться от этого. Мы направим тебя.
Как я могу ощущать холод там, где пространство — фикция, а время непостоянно? Нет, ты не настоящий, Нильс! Я не ощущала твоих мыслей прежде, но они наверняка не могут быть настолько лишены чувств.
Ты права. Самого меня в сети нет, это мой дубль, загруженная в машину конфигурация моего сознания. Воссоединившись с ним, я обогащусь опытом, постигнутым в мое отсутствие. (Мало-помалу я решил, что ты скучна и неглубока. Я не решился сказать тебе об этом, но теперь нечего скрывать.)
По эмоциям я распознаю, что Фавн подключен физически, как и я — вместе с железами, нервами и прочим животным наследством.
Выше голову, Флора! Выбор перед тобой безграничен. Ступай вперед вместе с нами.
Предо мной предстает еще одно сознание. Оно тоже лишено тела, но уже навеки. Однако в нем еще теплится какая-то доброта (не оттого ли, что память утраты и печали не угасла — оно их уже не ощущает, но понимает на некий призрачный манер?), заставляющая его попросить: «Постой».
Он был физиком, мечтавшим об открытиях. Но теория единого поля уже была построена, великое уравнение написано. Не желая покориться, он тешил себя надеждами. Он прекрасно понимал, что вряд ли какой-нибудь закон остался неизвестен, что уже ни один эксперимент не выдаст результата, не согласующегося с предсказанным теоретически. Однако абсолютная уверенность в абсолютном знании недостижима. И если он никогда не наткнется на некий фундаментальный феномен, то игра квантов должна таить в себе сюрпризы, которые оправдают его поиски.
Но компьютерная система совершенствовалась. Ни одна из его находок, сделанных посредством тончайшей и мощнейшей аппаратуры, не выходила за рамки теории. Все, что он мог открыть в своих лабораториях, было предсказано заранее, и притом в мельчайших деталях. Искания его науки подошли к концу.
Праздный гедонизм казался ему отвратительным, и он построил прибор, угасивший его тело и переписавший конфигурацию его сознания в систему.
Ты счастлив?
Твой вопрос лишен смысла. Я занят делом. Я участвую в работе, я един со свершениями. Я располагаю временем по собственному выбору. Ибо запланировать земную погоду на год вперед, внеся потребную меру хаоса, можно всего за час; день может уйти на расчет расширения Паутины или судьбы галактики, находящейся в десяти миллиардах световых лет отсюда, если о ней собрано достаточно данных; но каждый бит обрабатываемой информации — событие, и для меня эти часы стоят миллиона лет, а то и поболее. После я могу снизойти до черепашьего шага человеческой мысли и узнать, что произошло, пока я был преображен. Над этим я размышляю. Пища для размышлений скудная, но интересная. Врасти в дополнение системы, Флора, и тогда наконец познаешь истинное великолепие, — обещает тень.