— Может, ты меня развяжешь, пап? У меня и ноги и руки затекли. Ты же знаешь, что мне можно доверять.
— Подожди, подожди… Всему свое время. Сначала надо запрограммировать автопилот.
Машина все еще поднималась. Даже после доработки в Отделе ей потребовалось время, чтобы набрать тридцать тысяч футов: в конце концов, с контейнера она сошла как обычная серийная модель.
— Похоже, ты забываешь, что я и сам долгое время был под хозяином. Я знаю, что это такое, и могу дать тебе честное слово…
Он только усмехнулся.
— Не учи отца овец воровать. Если тебя развязать сейчас, ты меня убьешь, или мне придется убить тебя. А ты нужен мне живым. Мы с тобой еще погуляем, сынок. Хитрости и решительности нам не занимать, а это как раз то, что нужно.
Я промолчал, и он добавил:
— Кстати, насчет того, что ты знаешь… Почему ты мне ничего не сказал?
— О чем?
— Ты не сказал мне, каково это на самом деле. Я даже не подозревал, сынок, что такое возможно — покой, удовлетворение, благодать. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким счастливым. Разве что… — на лице у него промелькнуло удивленное выражение. — Разве что до того, как умерла твоя мать. Впрочем, сейчас мне даже лучше. Ты напрасно не рассказал мне об этом.
Меня охватило отвращение, и я начисто забыл о тонкой игре, которую пытался вести.
— Может быть, для меня все это совсем не так. Да и для тебя на самом деле тоже, старый ты идиот, только сейчас у тебя на загривке сидит паразит, говорит твоим языком и думает твоим мозгом!
— Не кипятись, сынок, — сказал он мягко, и, черт побери, его голос действительно меня успокоил. — Скоро ты сам все поймешь. Поверь, это наша судьба, наше предназначение. Человечество разделено и постоянно воюет, но хозяева сделают его единым.
Я вдруг подумал, что, верно, и в самом деле есть такие слабоумные, которым эта идея придется по вкусу, — добровольно продать душу за обещание мира и безопасности. Однако промолчал.
— Совсем немного уже ждать осталось, — сказал отец, бросив взгляд на приборную панель. — Сейчас я задам ей направление, и все будет в порядке. — Он настроил автопилот и проверил еще раз приборы. — Следующая остановка — Юкатан. А теперь пора к делу.
Отец поднялся с сиденья и наклонился рядом со мной.
— На всякий случай, — сказал он, затягивая ремень безопасности у меня на поясе.
Я резко поднял колени и ударил его в лицо.
Отец отскочил и бросил на меня беззлобный взгляд.
— Нехорошо, нехорошо. Я мог бы обидеться, но хозяева выше этого. А теперь сиди смирно. — Из носа у него текла кровь, но он даже не остановился, чтобы ее стереть, проверил веревку на руках и на ногах и добавил:
— Сойдет. Потерпи еще немного.
Затем сел на свое место и наклонился вперед, уперевшись локтями в колени. Теперь мне хорошо было видно его паразита.
Несколько минут ничего не происходило, и я, напрягая силы, пытался хоть немного ослабить веревки — ничего другого не оставалось. Старик, казалось, уснул, но я знал, что он может притворяться.
На твердом кожистом покрытии паразита, посередине, вдруг появилась вертикальная линия. Прямо у меня на глазах трещина становилась шире и шире, и вскоре показалось мерзкое, переливающееся мутными цветами тело этой твари. До меня наконец дошло, что паразит разделился и теперь высасывает из моего отца жизнь и его плоть, чтобы хватило на двоих титанцев.
И в то же мгновение я понял, что моей собственной свободной жизни мне осталось от силы минут пять. Мой новый хозяин уже родился и вот-вот будет готов перебраться ко мне на спину.
Если бы было возможно разорвать путы усилием человеческой плоти, я бы это сделал, но, увы. Старик не обращал на мои потуги никакого внимания. Я даже думаю, что он вообще ничего не замечал. При делении контроль над носителем наверняка ослабевает, и, видимо, паразиты просто парализуют своих рабов. Старик, во всяком случае, сидел совершенно неподвижно.
К тому времени, когда я, обессилев и потеряв всякую надежду вырваться, сдался, по телу самого паразита уже бежала тонкая серебристая линия — верный признак того, что процесс деления вот-вот закончится. Именно это, пожалуй, и заставило меня думать о другом выходе, если то, что происходило у меня в голове, можно охарактеризовать словом «думать».
Мои руки были связаны за спиной, ноги тоже связаны у лодыжек, и, кроме того, Старик притянул меня за пояс к сидению ремнем безопасности. Но ногам, хотя и связанным вместе от пояса вниз, ничего не мешало. Я сполз по сидению еще ниже, задрал ноги и изо всех сил ударил по приборной панели, включив сразу все стартовые ускорители.
Перегрузка получилась дай бог. Я не знаю, сколько в машине оставалось ускорителей, и поэтому не могу сказать точно, сколько вышло «же», но, в общем, немало. Нас обоих швырнуло назад. Отца гораздо сильнее, поскольку я был пристегнут ремнем. Его бросило на спинку сиденья, и открывшийся, беззащитный паразит оказался как между молотом и наковальней.
Короче, он буквально брызнул во все стороны.
Отца выгнуло в этом жутком спазме, что я видел уже три раза, и с искаженным лицом, со скрюченными пальцами откинуло вперед на рулевую колонку.
Машина резко пошла вниз.
Я сидел и смотрел, как она падает, если вообще можно «сидеть», когда висишь привязанный только ремнем у пояса. Если бы тело отца, рухнувшее на приборную панель, не сбило все приборы, я бы еще мог что-то сделать — например, связанными ногами выровнять курс. Пытался, но ничего не вышло. Видимо, управление еще и заклинило.
Альтиметр деловито щелкал. Когда я нашел время взглянуть на прибор, он показывал уже одиннадцать тысяч футов. Затем стало девять… семь… шесть, и мы вышли на последнюю милю.
На высоте полторы тысячи футов включилась радарная блокировка и один за другим выстрелили тормозные ускорители в носу машины. Каждый раз меня чуть не разрезало ремнем пополам, однако появилась надежда, что теперь машина выровняется и, может быть, я спасусь. Рассчитывать на это было глупо, поскольку отец по-прежнему лежал на рулевой колонке…
Но когда мы врезались в землю, я все еще надеялся.
В себя я начал приходить, почувствовав какое-то мягкое покачивание. Ощущение раздражало, и в голове крутилась только одна мысль: «Когда же это кончится?» Каждое, даже самое легкое движение вызывало нестерпимую боль во всем теле. Я с трудом разлепил один глаз — второй вообще не открывался — и тупо огляделся, пытаясь сообразить, что же вызывает это раздражающее покачивание.
Надо мной был пол машины, но я довольно долго его разглядывал, прежде чем понял, что это такое. К тому времени я начал вспоминать, где нахожусь и что произошло. Вспомнился стремительный полет вниз, удар, и до меня дошло, что мы упали не на землю, а, видимо, в воду. Может быть, в Мексиканский залив? Я не знал наверняка, да и не до того было.
Мысль об отце отозвалась вспышкой боли и отчаянья.
Надо мной болтались два обрывка ремня безопасности. Руки и ноги по-прежнему были связаны, но одну руку я вроде бы умудрился сломать. Второй глаз таки не открывался, дышалось с трудом. Отца у приборной панели не оказалось, и это меня почему-то удивило. Превозмогая боль, я перекатил голову, чтобы взглянуть на другую часть машины здоровым глазом. Отец, весь в крови, лежал совсем рядом; от моей головы до его было всего фута три. Я уже не надеялся, что он жив, но, наверно, целых полчаса потратил, чтобы проползти эти три фута.
Дополз и остановился лицом к нему, почти касаясь щекой его щеки. Никаких признаков жизни, и судя по тому, как он лежал — изломанный, скомканный словно тряпичная кукла, — на чудо рассчитывать не приходилось.
— Папа, — хрипло позвал я, затем закричал: — Папа!
Веки его дрогнули, но глаза остались закрытыми.
— Привет, сынок. Спасибо… Я тебе очень благодарен… — прошептал он и умолк.
Мне хотелось встряхнуть его, но я ничего не мог, только кричать.
— Папа! Очнись! Ты жив?
Он снова заговорил, но каждое слово давалось ему с болезненным усилием: