— Нет, спасибо. Благодарю, что подменили. Только… Знаете ли, мне не хотелось бы никаких разговоров об этом…
— Я не скажу.
Можно поручиться, что не скажу! Но что же мне делать? Ах, если бы Бен был в городе! Она прошла к своей конторке и притворилась, будто просматривает бумаги. Внезапно она вспомнила, что надо позвонить насчет кровати, которая была так нужна. Затем отослала куда-то свою помощницу с поручением и села подумать.
Где же Бен? Если бы до него можно было добраться, она освободилась бы минут на десять, позвонила и переложила бы бремя на его широкие плечи. Но Бен, черт бы его побрал, где-то шлялся и бросил ее на произвол судьбы.
А может, и нет? Подозрение, которое уже давно грызло ее подсознание, выбилось, наконец, наружу. Бен не уехал бы из города, не дав ей знать о том, что вышло из его попытки увидеть «Человека с Марса». Как его товарищ по заговору, она имела право знать это, а Бен всегда соблюдал правила игры.
Она вдруг снова как бы услышала его слова: «Если дела пойдут наперекосяк, ты мой единственный козырь… Детка, если ты не получишь от меня весточки, действуй самостоятельно».
Она не вспоминала об этом до сих пор потому, что не верила, будто с Беном может случиться что-то плохое. Теперь же она вспомнила. В жизни каждого человека наступает такой момент, когда ему или ей приходится поставить на кон свою жизнь, свое состояние и свою честь, даже если все шансы против него.
Джилл Бордмен получила вызов судьбы и приняла его в три часа сорок семь минут пополудни.
После ухода Джилл «Человек с Марса» снова уселся в свое кресло. Он не поднял свою книжку с картинками, а просто ждал, можно было бы сказать — ждал покорно, если бы это человеческое определение подходило к характеру марсиан. Он хранил в себе тихое ощущение счастья, ибо его брат обещал вернуться. Он приготовился ждать, ждать и ждать, не шевеля ни одной мышцей, ждать, ничего не делая, ждать, если потребуется, долгие годы.
Смит не имел ни малейшего представления о том, сколько времени прошло с тех пор, как они впервые разделили воду с этим братом. И не только потому, что место, в котором он находился, было так искривлено во времени и пространстве, что он не грокк последовательности смены звуков и образов, но еще и потому, что культура Гнезда время воспринимала иначе, чем люди. Различия лежали не в большей или меньшей продолжительности жизни марсиан и людей, если считать ее в земных годах, но в самой основе концепции Времени.
«Сейчас позднее, чем ты думаешь», — эту мысль нельзя было выразить на марсианском языке, равно как и «поспешишь — людей насмешишь», хотя и по разным причинам: первая мысль была невообразима по существу, вторая же являлась частью марсианского Бытия, а потому произносить ее было столь же бессмысленно, как сказать рыбе, чтобы она искупалась. А вот фраза «так было вначале, так есть сейчас, так пребудет вечно» настолько соответствовала духу марсиан, что ее перевести было проще, чем выражение «два плюс два — четыре», которое, кстати говоря, вовсе не было трюизмом на Марсе.
Смит ждал.
Пришел Браш, поглядел на него. Смит не шевелился, и Браш вышел. Когда Смит услышал, как поворачивается ключ в замке наружной двери; он вспомнил, что уже слышал такой звук перед первым появлением его брата по воде, поэтому он изменил обмен веществ, готовясь к тому, что последовательность событий может повториться снова. Он очень удивился, когда дверь отворилась и сквозь нее проскользнула Джилл, ибо не знал, что это дверь. Но тут же грокк, что это она, и он целиком отдался радостному ощущению полноты, возникающему лишь в присутствии согнездников, братьев по воде и (при некоторых обстоятельствах) в присутствии Старейших.
Его радость чуть-чуть затуманивалась пониманием, что брат по воде эту радость не вполне разделяет, — брат казался гораздо более растерянным, чем это можно было предположить… Так мог быть растерян лишь тот, кого предназначили к телесной смерти за содеянную ошибку или небрежность. Но Смит знал уже, что эти существа способны были переносить эмоции, которые непереносимы для марсиан, и не умирать.
Его брат Махмуд по пять раз в день переносил душевную агонию, но не только не умер, но даже считал эту агонию совершенно необходимой для жизни. Его брат капитан Ван Тромп время от времени испытывал жуткие непредсказуемые спазмы, каждый из которых, по представлению Смита, должен был привести его к неминуемой смерти во плоти и покончить с ним навсегда, но, тем не менее, насколько он мог судить, этот брат был по сию пору жив и бодр. Поэтому Смит не обратил особого внимания на волнение Джилл.
Джилл отдала ему сверток.
— Наденьте это. Быстро.
Смит взял сверток и стал ждать. Джилл поглядела на него и сказала:
— О Боже! Ладно, снимайте свои шмотки, я помогу вам.
Ей, однако, пришлось раздеть его и одеть заново. На нем были больничный халат, пижама и тапочки, но не потому, что ему в них было хорошо, а потому, что так приказали. С этой одеждой он уже приучился справляться, но гораздо медленнее, чем хотелось бы Джилл. Она мгновенно раздела его донага. Джилл была медичка, а Смиту никогда и слышать не приходилось о запретах, налагаемых стыдливостью, да он ничего и не понял бы, даже если бы ему рассказали о них. Поэтому им обоим ничего не мешало. Смит пришел в восторг от искусственной кожи, которую Джилл натянула ему на ноги. Она не дала ему времени приласкать эту кожу и закрепила чулки скотчем из-за отсутствия пояса с резинками. Форма сестры милосердия, в которую она обрядила Смита, была позаимствована у значительно более крупной женщины, чем сама Джилл, под предлогом, что ее кузену нужен маскарадный костюм. Джилл набросила на Смита застегивающуюся на шее пелеринку медсестры, которая должна была скрыть некоторые половые особенности Смита; во всяком случае, Джилл рассчитывала на это. С туфлями было труднее: они не подходили по размеру, а кроме того, Смит при земной силе тяжести даже босиком-то передвигался с трудом.
Джилл закончила переодевание, водрузив ему на голову шапочку медсестры.
— Волосы коротковаты, — сказала она с тревогой, — но некоторые сестры стригутся коротко, так что будем надеяться, сойдет.
Смит ничего не ответил, так как не вполне разобрался в значении ее слов. Он попробовал заставить свои волосы расти быстрее, но обнаружил, что на это потребуется довольно много времени.
— Ну, а теперь, — сказала Джилл, — слушай меня внимательно. Что бы ни случилось, не говорить ни слова. Понятно?
— Не говорить. Я не буду говорить.
— Просто иди со мной рядом. Я буду держать тебя за руку. И если знаешь какие-нибудь молитвы — молись.
— Молись?
— Ладно уж. Просто иди рядом и молчи. — Она открыла наружную дверь, и они вышли в коридор.
Смит обнаружил множество незнакомых форм, окруживших его со всех сторон. На него навалились образы, на которых он не успевал даже сфокусировать свое внимание. Он слепо тащился вперед, практически отключив зрение и слух, чтобы защитить себя от этого хаоса.
Джилл довела его до конца коридора и ступила на перпендикулярно бегущую дорожку. Смит споткнулся и упал бы, если бы Джилл не поддержала его. Какая-то уборщица с удивлением уставилась на них, и Джилл выругалась себе под нос. Теперь она с еще большим вниманием стала следить за движениями Смита. На крышу они поднялись на лифте, так как Джилл не была уверена, что ей удастся протащить его через антиграв.
Здесь их ожидало серьезное испытание, хотя Смит об этом обстоятельстве и не подозревал. Он почувствовал беспредельный восторг перед открывшимся зрелищем неба. Ведь он не видел его с тех пор, как покинул Марс. Небо казалось ему ярким, чистым и радостным, хотя был типичный сумрачный вашингтонский денек. Джилл поискала глазами такси. Крыша была почти пуста, как она и надеялась, так как сестры, уходившие с той же смены, что и она, уже были на пути домой, а дневные посетители тоже покинули здание. Однако не было и такси. Поездка же в аэробусе Джилл никак не устраивала.
Она уже думала вызвать такси, когда одно из них опустилось на крышу. Джилл окликнула служителя: