— Это не понадобится, — покачал головою Поль.
— То есть? — изумился Сеймур. — Как это? Объясни мне. Ты же представитель комитета: какой хитроумный ответ спрятан у него в заначке?
— Никакого, — сказал Поль. — И подсчеты твои верны, только выводы неправильны. Ганимед и вправду должен себя обеспечивать, но страшную картину с дюжиной пассажирских кораблей в день ты можешь забыть.
— Почему, позвольте спросить?
Поль оглядел всех нас и сконфуженно улыбнулся:
— Вы в состоянии выдержать небольшую лекцию о динамике роста населения? Боюсь, у меня нет такого преимущества, как у Джока: в этом вопросе я более или менее специалист.
— Валяй, — отозвался кто-то. — Просвети его.
— О'кей, — согласился Поль. — Вы сами напросились. Как правило, люди считают, что колонизацию затеяли для того, чтобы избавить Землю от перенаселения и угрозы голода. Более далекого от действительности представления и придумать нельзя.
— Чего? — сказал я.
— Минуту терпения. Маленькая планета физически не в состоянии поглотить прирост населения большой планеты, как верно заметил Сеймур. Но существует еще одна причина, почему нам не грозит приток иммигрантов по сотне тысяч в день. Психологическая причина. Число людей, желающих эмигрировать (даже если прекратить отбор), никогда не сравняется с количеством новорожденных. В большинстве своем люди просто не хотят уезжать из дома. Они не любят трогаться с обжитых мест, и уж тем более в такую даль.
— Тут я с тобой согласен, — кивнул мистер Вилла. — Человек, желающий эмигрировать, — это странное животное. Редкой породы.
— Верно, — сказал Поль. — Но давайте предположим на минуту, что каждый день будет набираться сто тысяч желающих и Ганимед вместе с другими планетами сможет их принять. Облегчит это положение там, дома? Я имею в виду, на Земле? Ответ: нет, не облегчит.
Было похоже, что лекция окончена. Я не выдержал:
— Прости за тупость, Поль, но почему не облегчит?
— Билл, ты изучал хоть немного биономию?
— Немного.
— Математическую биономию населения?
— Э-э… нет.
— Но тебе наверняка известно, что после самых опустошительных войн, какие бывали на Земле, численность населения всегда возрастала по сравнению с довоенной, сколько бы народу ни погибло. Жизнь не просто вездесуща, как сказал Джок; жизнь эксплозивна. Основной закон математической биономии, из которого не было обнаружено ни единого исключения, гласит, что население растет всегда — и отнюдь не в соответствии с запасами продовольствия. Оно растет до тех пор, пока еды хватает, чтобы хоть как-то поддерживать жизнь, то есть до грани голодания. Иными словами, если мы будем откачивать по сотне тысяч человек ежедневно, прирост населения на Земле увеличится до двух сотен тысяч в день, чтобы достичь биономического максимума, соответствующего новой экологической динамике.
На мгновение воцарилась тишина; мы просто не знали, что сказать. Наконец Сергей пришел в себя:
— Мрачную картинку ты нарисовал, командир. И каков же ответ?
— А его не существует.
— Я не так выразился. Я хочу сказать: есть ли какой-нибудь выход?
Поль произнес всего одно слово из двух слогов — так тихо, что мы не расслышали бы его, если бы не мертвая тишина. Он сказал:
— Война.
Народ в палатке зашевелился, загудел: идея казалась немыслимой.
— Мистер дю Морье, послушайте, — прорезался Сеймур. — Я, может, и пессимист, но не такой. Войны в наше время быть не может.
— Вот как? — сказал Поль. Сеймур запальчиво продолжил:
— Вы полагаете, что нас прижмет космический патруль? Потому что это единственный способ развязать войну!
Поль покачал головой:
— Патруль нас не прижмет. Но войну он тоже не остановит. Силами полиции можно подавить отдельные возмущения, такие вещи они с успехом пресекают в зародыше. Но если восстанет целая планета, у полиции не хватит ни сил, ни числа, ни умения. Они попытаются — и сделают это без страха. Но у них ничего не выйдет.
— Вы действительно верите в это?
— Я в этом убежден. И не я один — в этом убежден комитет. Не политический совет, конечно, а ученые-профессионалы.
— Тогда чем, черт побери, занимается комитет?
— Основывает колонии. Мы считаем, что это дело само по себе стоящее. Война не обязательно затронет колонии. Я, по крайней мере, так думаю. Вспомните Америку конца девятнадцатого века — европейские дрязги ее не коснулись. Война, скорее всего, будет настолько разрушительной, что межпланетные полеты надолго прекратятся. Потому-то я и считаю, что эта планета должна перейти на самообеспечение. Для межпланетных путешествий необходима высокая техническая культура, а на Земле она в недалеком будущем может быть разрушена.
Мне кажется, идеи Поля ошеломили нас всех; меня-то уж точно. Сеймур уставил на Поля обвиняющий перст:
— Если ты в это веришь, почему ты собираешься назад на Землю? Скажи мне!
— А я и не собираюсь, — тихо ответил Поль. — Я останусь здесь. Буду фермером.
И вдруг меня осенило, зачем он начал отпускать бороду.
— Значит, ты думаешь, что скоро будет война, — сказал Сеймур. Это прозвучало как утверждение, а не вопрос.
— Этого я не говорил, — замялся Поль. — Ладно, скажу вам прямо: война начнется не раньше чем через сорок земных лет и не позже чем через семьдесят.
Послышался общий вздох облегчения. Сеймур продолжил свое выступление от лица всех присутствующих.
— От сорока до семидесяти, говоришь? Но тогда какой смысл тебе оставаться здесь? Ты, может, до нее и не доживешь. Хотя я, конечно, совсем не против такого соседа.
— Я предвижу войну, — с нажимом сказал Поль. — Я знаю, что она будет. И не хочу, чтобы ее хлебнули мои будущие дети и внуки. Мой дом здесь. Если я женюсь, то только здесь. Какой смысл растить детей, если знаешь, что они обратятся в радиоактивную пыль?
Кажется, именно в этот момент в палатку просунул голову Хэнк, потому что я не помню, чтобы кто-то ответил Полю. Хэнк выходил по своим делам, а теперь вернулся и заорал:
— Эй, жентельмены! Европа взошла!
Мы все повалили из палатки. Отчасти из-за смущения, наверное; Поль слишком уж разоткровенничался.
А впрочем, мы пошли бы в любом случае. Дома, конечно, Европу каждый день видно, но не так, как отсюда.
Поскольку Европа ближе к Юпитеру, чем Ганимед, она никогда не удаляется от хозяина, если, конечно, считать, что тридцать девять градусов — это «недалеко». А так как мы находились на сто тринадцатом градусе западной долготы, то Юпитер был двадцатью тремя градусами ниже нашего восточного горизонта, и, следовательно, Европа в крайней точке удаления от Юпитера должна была подняться над горизонтом на шестнадцать градусов.
Прошу прощения за арифметику. Так вот, если учесть еще, что на востоке громоздилась высокая горная гряда, все это вместе взятое означало, что раз в неделю Европа высовывалась из-за гор и висела над нами целый день, а затем садилась на востоке в том же самом месте, откуда появлялась. Вверх-вниз, как на лифте.
И если вы никуда не отлучались с Земли, не говорите мне, что так не бывает. Так есть — Юпитер со спутниками откалывают и не такие фокусы.
За время нашего похода Европа взошла впервые, и мы во все глаза смотрели на серебряную лодочку с рожками, обращенными кверху, которая качалась на верхушках гор, как на волнах. Завязался спор. Кто-то утверждал, что она поднимается, кто-то, наоборот, что заходит. Все обменивались впечатлениями. Кое-кто уверял, что засек движение спутника, но насчет направления к согласию так и не пришли. А потом я продрог и вернулся в палатку.
Я был рад этому перерыву. Мне казалось, что Поль сказал куда больше, чем намеревался, во всяком случае больше, чем ему будет приятно вспомнить во время светлой фазы. Я решил, что во всем виноваты снотворные пилюли. Без них, конечно, не обойтись, но от них здорово развязывается язык, можно ненароком выболтать даже свое настоящее имя — предательские штучки, одним словом.