Пещерный человек, живший напротив него, его не интересовал, поскольку воплощал мерзейший порок варвара — трусость. Я не спорил, но вряд ли сам почувствовал бы смелость, если бы под моей дверью рычали саблезубые тигры. А были ли тогда саблезубые тигры? Ну ладно, сойдемся на пещерных медведях.
Иунио отошел в глубь своего жилья и вернулся с темным твердым хлебом, сыром и чашкой в руках. Мне он еды не предложил, и, я думаю, вовсе не из-за барьера. Прежде чем начать есть, он плеснул немного питья из чашки на пол. Пол был земляной, стены — из грубого камня, потолок опирался на деревянные балки. Вероятно, для Иунио сделали имитацию жилища римских солдат времен оккупации Британии, но я, разумеется, не специалист.
Больше я там не задерживался. Во-первых, вид еды напомнил мне, что я проголодался, во-вторых, я чем-то обидел Иунио. Я так и не понял, с чего он завелся, но он с холодной тщательностью разобрал по косточкам мои манеры, происхождение предков, внешность и способы, которыми я зарабатываю себе на жизнь. Иунио был вполне приятным человеком до тех пор, пока с ним соглашались, не обращали внимания на его ругательства и выказывали ему уважение. Такого отношения требуют к себе многие старшие даже при покупке в аптеке тридцатицентовой банки талька. Постепенно привыкаешь оказывать им почтение автоматически, без лишних раздумий, в противном случае прославишься нахальным юнцом и потенциальным преступником. Чем меньше уважения заслуживают старшие, тем больше они требуют его от молодежи. Так что я ушел, потому что Иунио все равно ничего толком не знал.
У входа в арку я наткнулся на невидимый барьер; почувствовав его, я просто сказал тихо, что хочу пройти, и барьер исчез. Войдя в арку, я обнаружил, что он снова закрылся за мной. Благодаря своим резиновым туфлям я шел беззвучно, а звать Крошку не стал, потому что она могла уснуть. Дверь ее комнаты была приоткрыта, и я заглянул внутрь. Крошка сидела в позе портного на своем невероятном восточном диване, баюкала мадам Помпадур и плакала.
Я попятился назад, потом вернулся, громко насвистывая и окликая ее. Крошка высунула из двери улыбающееся личико без малейших следов слез.
— Привет, Кип! Ты что так долго пропадал?
— Болтливый тип попался. Что нового?
— Ничего. Я поела, а тебя все не было, так что я решила поспать. Ты меня разбудил. А у тебя что нового?
— Дай-ка закажу ужин, а потом все расскажу.
Я доедал последние капли подливки, когда за нами явился робот-коридорный, почти такой же, как и первый, только спереди на нем светился выложенный золотом треугольник с тремя спиралями.
— Следуйте за мной, — сказал он по-английски. Я взглянул на Крошку.
— Разве Мэмми не говорила, что за нами вернется?
— Говорила.
— Следуйте за мной, — повторила машина, — вас ожидают.
В своей жизни я выполнял достаточно распоряжений, многие из которых вовсе не стоило выполнять. Но подчиняться автомату мне еще не приходилось.
— Катись ты… — грубо ответил я. — Не пойду, хоть тащи.
Нет, роботам так отвечать не стоит. Он понял мои слова буквально.
— Мэмми! — завопила Крошка. — Где вы? Из динамика робота послышалось ее чириканье:
— Не бойтесь, мои милые, слуга ведет вас ко мне.
Я перестал сопротивляться и пошел за этой консервной банкой. Она доставила нас к лифту, затем мы быстро подошли к гигантскому проходу-арке, увенчанному треугольником со спиралями, а потом машина привела нас в небольшой загон. То, что это был загон, стало ясно, когда я попытался шагнуть в сторону и путь мне преградил все тот же барьер из плотного воздуха.
В жизни не доводилось мне бывать в более просторном помещении: треугольной формы огромное пространство нигде не было разорвано ни колоннами, ни сводом; потолки настолько высокие, а стены так далеко друг от друга, что я не удивился бы, разразись здесь ураган. Я сам себе казался муравьем в этом зале, хорошо еще, что очутился подле стены. Однако зал не был пуст, в нем находились сотни существ, пустым он показался вначале, потому что все разместились вдоль стен, оставляя свободным голый гигантский пол.
В самом центре стояли трое червелицых — шел процесс.
Не знаю, был ли среди них наш мучитель. Я вряд ли сумел бы узнать его, окажись даже совсем рядом с ними, потому что один червелицый отличается от другого не больше, чем отрезанная голова от отрубленной. Но как нам объяснили, присутствие или отсутствие того или иного конкретного преступника не имело никакого значения для этого суда. Судили червелицего — и все тут, не важно, живого или мертвого, очно или заочно.
Говорила Мэмми. Я видел издалека ее крохотную фигурку в центре зала, но поодаль от червелицых. Ее чириканье едва долетало до того места, где стояли мы, но я отчетливо слышал все, что она говорила, в английском переводе — звуки английской речи лились из стены над нашими головами, в них так же ясно чувствовалась Мэмми, как если бы она пела по-вегански подле нас.
Она излагала все, что знала о поведении червелицых, так же бесстрастно, как дающий показания регулировщик уличного движения: «В 9 часов 17 минут пятого числа, находясь на дежурстве в районе…» Сухой перечень фактов. Свой рассказ о событиях на Плутоне Мэмми ограничила моментом взрыва.
Еще один голос заговорил по-английски. Ровный голос, с гнусавым выговором, напомнивший мне одного бакалейщика янки, у которого мы покупали продукты как-то летом, когда я был маленьким. Он никогда не улыбался и никогда не хмурился, говорил мало и все одним и тем же тоном: «Она хорошая женщина», или «Он отца родного продаст», или «Яйца стоят восемьдесят пять центов». Вот и этот голос, бесстрастный, как звон кассового аппарата, был того же сорта.
— Вы закончили? — спросил он Мэмми.
— Да.
— Сейчас будут выслушаны другие свидетели. Клиффорд Рассел!
Я дернулся так, как будто тот бакалейщик застукал меня в момент, когда я залез в ящик с конфетами. Голос продолжал:
— …Слушайте внимательно.
И вдруг послышался другой голос. Мой собственный. Это звучали записи, начитанные мною, когда я выздоравливал на Веге.
Но прокручивали не всю запись, а только ту ее часть, которая касалась червелицых. Да и то не полностью, излагались лишь факты, а мое мнение о них было опущено.
Мой рассказ начинался с того, как на пастбище позади нашего дома приземлились корабли, а кончался тем, как последний ослепший червелицый свалился в яму. Рассказ не занял много времени, потому что из него немало вырезали, в частности наш марш по Луне. Мое описание червелицего оставили, но поджали так, будто я говорил о Венере Милосской, а не о безобразнейшей твари на свете.
Запись кончилась и голос «янки бакалейщика» спросил:
— Это ваши слова?
— Да.
— Рассказ верен?
— Да, но…
— Верен или нет?
— Да.
— Он закончен?
Я хотел возразить в ответ, сказать, что он, безусловно, не полон, но я уже начал понимать систему.
— Да.
— Патриция Уайнант Рейсфелд…
Рассказ Крошки начинался с более раннего момента и описывал все те дни, которые она провела в плену у червелицых до моего появления. Однако ее рассказ длился не дольше, чем мой, потому что Крошка, хотя и наблюдательна и обладает хорошей памятью, но переполнена различными оценками и мнениями не меньше, чем фактами. А оценки и мнения здесь вырезались.
Когда Крошка подтвердила, что ее свидетельство изложено верно и полностью, бесстрастный голос констатировал:
— Все свидетели заслушаны, все известные факты обобщены. Слово предоставляется трем подсудимым.
Насколько я понял, червелицые избрали одного из этой троицы своим представителем, возможно, даже «нашего» червелицего, если он был жив и его поймали. В английском переводе их речь лилась без того гортанного акцента, который я услышал впервые на борту их корабля, и тем не менее было ясно, что говорят именно червелицые. В ней звучала страшная, пробирающая до костей ненависть, полностью характеризующая глубоко порочных и в то же время высокоразумных существ. Она чувствовалась в каждом слоге так же ощутимо, как прямой удар в зубы.