— Тебе пора уходить, милая! Не забывай, о чем мы договорились, — пропела Мэмми.
— Ухожу, Мэмми, ухожу! Пока, Кип. Я скоро вернусь и буду к тебе часто забегать.
— Спасибо. Не закрывай шкаф, я хочу видеть «Оскара».
Крошка действительно заходила, но не очень часто. Однако я особенно и не обижался. Вокруг было столько интересного и познавательного, куда она могла сунуть свой вездесущий нос, столько необычного и нового, что она была занята, как щенок, грызущий новые хозяйские тапочки. Но я не скучал. Я поправлялся, а это работа такая, что нужно отдавать ей все свое время, и совсем не скучная, если у человека хорошее настроение. Как у меня.
Мэмми я видел тоже не часто. Я начал понимать, что у нее полно своей работы, хотя она приходила не позже чем через час, если я ее звал, и никогда не спешила уходить.
Она не была ни врачом, ни сиделкой. Вместо нее мною занимался целый полк медиков, контролировавших каждый удар моего сердца.
Они никогда не входили ко мне, если я их не звал, но достаточно было прошептать, они появлялись. Вскоре я понял, что моя комната начинена микрофонами и датчиками, как корабль в испытательном полете, а моя «кровать» представляла собой медицинскую установку, по сравнению с которой наши «искусственное сердце», «искусственные легкие» и «искусственные почки» кажутся игрушками.
Самого оборудования я так и не увидел, постель меняли только тогда, когда я спал, но отчетливо представлял себе его функции: оно заставляло мое тело регенерировать, то есть не заращивать раны шрамами, а воспроизводить утраченные органы.
Умением делать это обладает любая амеба или морская звезда: разрубите их на части, и получите несколько новехоньких звезд. Таким умением должно обладать любое живое существо, поскольку генотип заложен в каждой клетке. Но мы потеряли его несколько миллионов лет назад. Наука пытается его восстановить, по этому поводу публикуется много статей в «Конспекте для чтения» — оптимистических, в «Научном ежемесячнике» — пессимистических и совсем бестолковых в изданиях, научные редакторы которых получили, видимо, образование по фильмам ужасов. Но все ученые над этим работают, и когда-нибудь наступит такое время, когда от несчастных случаев будут умирать только те, кого вовремя не успеют доставить в больницу.
Мне выпал редкий шанс изучить эту проблему. Хотя мне было трудно, но я старался. Я не испытывал никакого беспокойства по поводу того, что они со мной делают; Мэмми ведь сказала, чтобы я не беспокоился. Однако, подобно Крошке, я все-таки хотел знать, что со мной происходит.
Но возьмите дикаря из самых глухих джунглей, где не известна даже торговля в кредит. Предположите, что у него показатель умственного потенциала где-то за Ай Кью 190 и ненасытная любознательность, как у Крошки, и пустите его в лаборатории атомного исследовательского центра в Брукхейвене. Многому он там сумеет научиться, сколько ему ни помогай? Он разберется, конечно, какие коридоры куда ведут, и узнает, что красный трилистник представляет собой сигнал опасности.
И все. И не потому, что он не способен — мы ведь говорим о суперинтеллекте, — просто ему нужно лет двадцать учиться, прежде чем он начнет задавать правильные вопросы и получать на них верные ответы.
Я задавал вопросы, неизменно получал ответы и делал свои выводы. Приводить их нет смысла — они путанны и противоречивы, как те выводы, что мог бы сделать дикарь о конструкции и работе оборудования атомных лабораторий. Как говорится в радиотехнике, при достижении определенного уровня шумов передача информации больше не возможна. Вот я и дошел до такого уровня.
По большей части это действительно был «шум» в прямом смысле слова. Задам я вопрос, а кто-нибудь из медиков начнет объяснять. Поначалу ответ кажется понятным, но он рассказывает суть дела, а я слышу только неразборчивое чириканье. Даже когда в роли переводчика выступала Мэмми, те объяснения, для восприятия которых у меня не было научной базы, звучали бодрым канареечным щебетаньем.
Не попадайте со стульев, я собираюсь объяснить кое-что, чего сам не понимаю: как Крошка и я говорили с Мэмми, хотя она не могла выговаривать английские слова, а мы были не способны воспроизводить ее певучий язык.
Обитатели Веги, которых я именовал «веганцами», переговаривались между собой тихим пересвистом, хотя «веганцы» по звучанию напоминало шум ветра в каменной трубе. У Мэмми тоже было свое «веганское» имя, но чтобы его произнести, надо было иметь сопрано. Крошка выучилась его произносить, чтобы умаслить Мэмми, но это ей никак не помогало. Так вот, веганцы обладают изумительным даром понимания, умением поставить себя на место собеседника. Вряд ли это телепатия: умей они читать мысли, я вряд ли постоянно попадал бы впросак со своими вопросами. Можно назвать это свойство «умением читать чувства».
Но у них оно было развито по-разному; мы, например, тоже все умеем водить машины, но лишь у немногих есть данные автогонщиков. Вот и Мэмми… Я когда-то читал об актрисе, которая так владела итальянским, что ее понимали даже те, кто итальянского не знал. Ее звали Дуче. Нет, «дуче» — это диктатор. Ну, что-то в этом роде. Должно быть, она обладала тем же даром, что и Мэмми.
Первыми словами, которые я усвоил с помощью Мэмми, были «привет», «пока», «спасибо». Ей их хватало, чтобы выразить свою мысль; так человек может разговаривать только с чужим щенком.
Позже я начал воспринимать пение как речь. А Мэмми усваивала значения английских слов еще быстрее; она ведь целыми днями беседовала с Крошкой, когда они пребывали в плену.
Если легко понять «здравствуй» и «хорошо бы поесть», то изложить такие понятия, как, скажем, «гетеродин» и «аминокислоты» куда сложнее, пусть даже в языках собеседников и существуют схожие понятия. Когда же в языке одного из них нужной конструкции нет, беседа обрывается. Поэтому мне трудно было беседовать со своими медиками — я не понял бы их, даже если бы они говорили по-английски.
Колебательный контур, посылающий радиосигнал, производит лишь мертвую тишину, если только сигнал не поступает на другой контур, настроенный на те же колебания с целью их воспринимать. Меня же не включили на нужную частоту. Тем не менее я хорошо понимал их, если разговор не затрагивал профессиональных проблем.
Существа они были очень милые, охотно болтали и смеялись, друг к другу относились хорошо. Я с трудом отличал их друг от друга, за исключением Мэмми. Я, в свою очередь, узнал, что единственное различие, которое они видели между Крошкой и мной, заключалось в том, что я был болен, а она здорова. Но они различали друг друга легко; их разговоры переполняли музыкальные имена, и казалось, будто слушаешь «Петю и волка» или оперу Вагнера. У них был даже специальный лейтмотив для меня. Речь их звучала жизнерадостно и весело, как звуки яркого летнего рассвета.
Теперь, если услышу канарейку, то буду знать, о чем она поет, даже если сама она этого не знает.
Многое я узнавал от Крошки; ведь больничная койка не лучшее место для знакомства с планетой. Вега V была планетой с земной силой тяжести, с кислородной атмосферой, с циклом жизни, построенным на воде. Для землян она была не пригодна, потому что полуденное «солнце» могло испепелить человека ультрафиолетовыми лучами и потому что атмосфера содержала смертоносное для людей количество озона: немного озона бодрит и освежает, но если глотнуть чуть больше нормы, это все равно что выпить синильной кислоты. Моя комната кондиционировалась; веганцы могли в ней свободно дышать, но считали воздух безвкусным.
Многое я узнал, потому что Мэмми обратилась ко мне с просьбой: она хотела, чтобы я надиктовал подробный рассказ о том, как влип в эту историю. Потом она попросила меня рассказать все, что я знал о Земле и ее истории, о том, как земляне трудятся и уживаются вместе. Надо сказать, что ответить на эти вопросы и теперь мне сложно, так как не слишком много я знаю. Взять хотя бы древний Вавилон. Какое он оказал влияние на раннюю цивилизацию Египта? Я имел об этом самое туманное представление.
Возможно, Крошка справилась бы с этой задачей лучше, поскольку, как и мой отец, она всегда запоминает все, когда либо услышанное или прочитанное. Но им, наверно, оказалось не под силу заставить ее долго сидеть на одном месте, а я к своему все равно был прикован. Мэмми интересовалась этой информацией по тем же причинам, которые заставляют нас изучать австралийских аборигенов; она также хотела получить записи нашего языка. Была у нее и еще одна причина.