— Я прибыл на мостик, и дежурный курсант разрешил мне войти в рубку. Я отсалютовал вахтенному офицеру, назвал фамилию и показал оба письменных распоряжения. — Текс замолчал и уставился куда-то вдаль.
— Ну? Да продолжай ты, ради Бога, не томи.
— Вахтенный офицер самым вежливым образом сделал мне выволочку. Даже мой дядя Боди не справился бы с этой задачей лучше него. — Текс снова замолчал, как будто воспоминание о случившемся причиняло ему мучительную боль. — После этого вахтенный офицер успокоился и объяснил мне, стараясь выбирать самые простые, доступные даже кретину выражения, что параграф девятьсот семь касается исключительно нештатных ситуаций, и что курсанты-новички обязаны подчиняться старшим курсантам при любых обстоятельствах и по всем вопросам, если только устав не запрещает это.
— Да неужели? Но послушай, это значит, что мы обязаны выполнять все их распоряжения практически по любому поводу. Ты хочешь сказать, будто старший курсант может диктовать мне, как делать пробор в моей прическе?
— Совершенно точно: ты произнес именно те слова, которые выбрал для иллюстрации лейтенант фон Риттер. Старший курсант не имеет права приказать тебе нарушить устав — он не может приказать ударить капитана и не может приказать тебе покорно стоять, чтобы ему было удобно дать тебе по физиономии. Но его права ограничиваются всего лишь этим. Лейтенант фон Риттер пояснил, что старший курсант обязан руководствоваться здравым смыслом и благоразумием, и что правила поведения за столом относятся, несомненно, к этой категории. Затем приказал мне явиться к Динко и доложить ему.
— Динко торжествовал?
— Ничуть. — Текс наморщил лоб и посмотрел на Мэтта озадаченным взглядом. — И вот что странно. Динко отнесся к этому случаю, будто преподал мне урок геометрии. Он сказал, что теперь, когда я убедился в законности его распоряжений, он хочет объяснить мне, почему счел необходимым научить меня правильно есть пирог. Динко даже сказал, что понимает, почему я могу рассматривать этот приказ как недозволенное вмешательство в мою личную жизнь. Я ответил, что у меня больше нет личной жизни. На это Динко возразил, сказав, что личная жизнь у меня есть, просто некоторое время она будет микроскопической.
Затем он принялся объяснять причину, побудившую его заняться моим поведением за столом. Офицер Патрульной Службы, по его словам, может общаться с представителями самых разных слоев общества; если хозяйка дома, куда пригласили офицера, ест с ножа, тогда и офицер должен поступать так же.
— Ну что ж, это понятно.
— Далее он сказал, что кандидаты приезжают в Хэйуорт Холл отовсюду. Некоторые из них воспитаны в семьях и обществах, где хорошие манеры требуют, чтобы все ели из одного блюда, пальцами… как это принято у мусульман. Однако существуют общепринятые правила, которые считаются нормальными среди высших слоев общества.
— Глупости! — возразил Мэтт. — Я сам видел, как губернатор Айовы закусывал, держа в одной руке сосиску, в другой — кусок пирога.
— Наверняка это был не официальный банкет, — отмахнулся Текс. — Нет, Мэтт, мне кажется, что Динко прав. Он говорил, что само по себе поведение за столом — или то, как я ем пирог, — не так уж важно, однако это все складывается в общее воспитание, умение держать себя: например, нельзя говорить о смерти на Марсе или в разговоре с марсианином.
— Неужели? — удивился Мэтт.
— По крайней мере, так сказал Динко. Он добавил, что со временем я научусь, как он выразился, «есть пирог вилкой» при самых разных обстоятельствах и на любой планете. И на этом наш разговор закончился.
— Значит, он занимался нравоучениями весь вечер?
— Ну что ты, минут десять.
— Тогда почему я не мог тебя найти? Я зашел в твою комнату перед самым отбоем, и ты все еще не вернулся.
— Я все еще сидел в комнате Динко.
— Чем же ты занимался?
— Видишь ли, — Текс выглядел смущенным, — я писал. Динко попросил меня написать фразу «я всегда буду есть пирог вилкой» две тысячи раз.
Текс и Мэтт решили осмотреть весь корабль и действительно побывали на всех палубах, открытых для посещения. Однако машинное отделение было заперто, и вооруженный часовой не пустил их в штурманскую рубку. Они попытались снова заглянуть в иллюминаторы комнаты отдыха, но обнаружили, что там был уже установлен порядок: сержант, стоящий у входа на эту палубу, спрашивал у каждого курсанта, является ли это посещение комнаты отдыха первым, и если тот отвечал, что уже смотрел через иллюминаторы, сержант не позволял ему задерживаться в отсеке.
Что касается пассажирских палуб, юноши быстро увидели, что одна ничем не отличается от другой. Бортовые освежители заинтересовали их своей необычной и хитроумной конструкцией, необходимой для нормального функционирования в космическом пространстве. Однако четыре часа — это слишком много, чтобы потратить их на осмотр душей и сантехники; через некоторое время друзья отыскали спокойное место и в первый раз испытали наиболее характерную черту космических полетов — их монотонность.
Наконец из корабельных динамиков донеслось: «Приготовиться к ускорению, которое начнется через десять минут».
Юноши, вытянувшиеся на поролоновых матах и пристегнутые ремнями к палубе, почувствовали продолжительные толчки включенных тяговых двигателей, затем последовало длительное ожидание и, наконец, едва заметный толчок.
— Это нас присоединили к причальному тросу, — заметил сержант, расположившийся недалеко от Мэтта. — Теперь они подтянут нас к себе. Ждать придется недолго.
Еще через десять минут последовала громкая команда: «Попалубно, одна за другой, высадить пассажиров».
— Отстегнуться! — скомандовал сержант и встал у люка.
Переход пассажиров с одного корабля на другой — длительный процесс, потому что они были соединены всего одним шлюзом. Группа курсантов, в которой находился Мэтт, ждала, пока перейдут на борт учебного корабля четыре палубы, расположенные перед ними, и лишь после этого поднялись по лестнице на седьмую палубу. Там был открыт люк, но за ним, вместо пустоты космического пространства, виднелась гофрированная труба шести футов в диаметре. По ее середине был протянут трос. Вдоль троса, быстро перебирая руками, двигались курсанты, в невесомости напоминающие обезьян.
Когда пришла его очередь, Мэтт схватился за трос и потянул себя вперед. В пятидесяти футах за воздушным шлюзом гофрированная труба внезапно открывалась в другой отсек, и Мэтт оказался внутри своего нового дома, ПРК «Рэндольф».
Чтение, письмо и арифметика
Патрульный ракетный корабль «Рэндольф» был в свое время мощным и современным космическим крейсером. Его длина составляла 900 футов, а диаметр — 200. Теперь, будучи учебным кораблем, его масса — шестьдесят тысяч тонн — была достаточно скромной.
«Рэндольф» висел в космическом пространстве на расстоянии десяти миль от станции Терра и двигался по одной орбите со станцией. Если бы «Рэндольф» оставался под влиянием их взаимного притяжения, он начал бы медленно двигаться по орбите вокруг космической станции, масса которой была в десять раз больше; однако в целях безопасности кораблей, то и дело подлетающих к станции и покидающих ее, учебный корабль удерживался на постоянном расстоянии от станции.
Осуществить это было несложно. Масса Земли составляет шесть биллионов триллионов тонн; масса космической станции Терра — одна стомиллионбиллионная от массы Земли — всего шестьсот тысяч тонн. «Вес» учебного корабля «Рэндольф», расположенного в десяти милях от космической станции, по отношению к ней равняется приблизительно одной тридцатой унции, что соответствует на Земле весу масла на половине бутерброда.
Оказавшись внутри «Рэндольфа», Мэтт осмотрелся по сторонам. Отсек, в котором он находился, был клиновидной формы и ярко освещенным. Группы молодых курсантов направлялись к выходу из отсека в сопровождении старших с черными повязками на рукавах. Один старший курсант двигался к Мэтту с непринужденной грацией человека, чувствующего себя в невесомости как рыба в воде.