— Виллис! Виллис! Иди сюда, иди к Джиму!
Гекко устремился за ним, каждый его шаг равнялся трем шагам Джима. Джим бросился бежать, не переставая звать Виллиса. Он повернул за угол, налетел на троих марсиан и пролез у них между ногами. Гекко попал в уличную пробку, и, пока он выпутывался из нее по всем правилам марсианского этикета, Джим успел удрать довольно далеко.
Он заглядывал в каждую арку, что попадалась ему по дороге, и звал. Однажды он попал в комнату, где расположились марсиане, застывшие в трансе, который называется у них «уходом в иной мир». Джиму никогда не пришло бы в голову беспокоить марсианина в трансе, как мальчику, живущему на границе западных американских земель, не пришло бы в голову дразнить гризли. Но сейчас он ничего не замечал вокруг и крикнул, чем вызвал неслыханное и невообразимое смятение. Марсиан затрясло, а один бедняга так переволновался, что задрал все три ноги и грохнулся на пол.
Джим этого не видел, он уже мчался дальше и кричал в следующую дверь.
Гекко догнал его наконец и поймал в свои большие ладони.
— Джиммарло! — сказал он. — Джиммарло, друг мой!
Джим рыдал и колотил кулаками по твердой груди марсианина. Гекко немного потерпел, а потом зажал руки Джима третьей рукой. Джим смотрел на него, не помня себя.
— Виллис, — сказал он на своем языке. — Я хочу Виллиса. Ты не имеешь права!
Гекко, держа его на руках, мягко ответил:
— Это не в моей власти. Я ничем не могу помочь. Нам надо отправиться в иной мир. — И пошел куда-то.
Джим не ответил, утомленный взрывом собственных чувств. Гекко сошел вниз по скату и стал спускаться все ниже и ниже. Они спустились так глубоко, как еще не приходилось Джиму и вряд ли приходилось хоть одному землянину. На верхних этажах им встречались другие марсиане, здесь не было никого.
Наконец Гекко вошел в комнатушку глубоко под землей. Она отличалась тем, что ничем не была украшена, у простых, жемчужно-серых стен был какой-то немарсианский вид. Гекко опустил Джима на пол и сказал:
— Это ворота в иной мир.
Джим встал и спросил:
— Что ты такое говоришь? — и старательно перевел свой вопрос на марсианский. Он мог бы не утруждать себя: Гекко все равно не слышал.
Джим задрал голову и посмотрел на марсианина. Гекко застыл без движения, твердо упершись в пол всеми тремя ногами. Глаза были открыты, но лишены выражения. Гекко перешел в иной мир.
— Вот тебе и на, — забеспокоился Джим. — Ему-то хорошо.
Джим не знал, что делать: попробовать выйти наверх одному или подождать Гекко. Поговаривали, что марсиане могут не выходить из транса целыми днями, а то и неделями, но док Макрей всегда высмеивал такие россказни.
Джим решил немного подождать и уселся на пол, обняв руками колени. Он почти успокоился и никуда особенно не спешил, как будто безграничное спокойствие Гекко передалось ему, когда Гекко нес его на руках.
Прошло какое-то время, бесконечно долгое время, и в комнате стало темнеть. Джима это не беспокоило: ему было хорошо, он снова испытывал то полное счастье, которое познал на двух своих «растительных посиделках».
Где-то далеко в темноте появился маленький огонек и стал расти. Но он не осветил жемчужно-серую комнату, а превратился в изображение. Это было похоже на стереокино, как будто смотришь лучший нью-голливудский фильм в ярких, естественных красках. Только этот фильм снимали не на Земле, Джим точно знал это, в нем не было ни притянутого за уши счастливого конца, ни сюжета. Фильм был чисто документальным.
Джиму казалось, что он видит заросли трав у канала с высоты не более фута от земли. Ракурс все время перемещался туда-сюда, как будто камеру возили на очень низкой тележке между стеблями. Кадр перемещался на несколько футов, останавливался и снова переходил на другое место, хотя выше не поднимался. Иногда камера описывала полный круг, представляя панораму в триста шестьдесят градусов. Во время одного из таких оборотов Джим и увидел водоискалку. Странно, что он вообще узнал ее при таком сильном увеличении (готовясь к нападению, она заняла весь экран). Но разве можно было не узнать эти кривые, как ятаган, когти, это жуткое сосущее рыло, эти тяжелые ножищи? И уж ни с чем нельзя было спутать тошнотворное омерзение, которое вызывала эта тварь. Джиму даже казалось, что он чует ее запах.
Ракурс, с которого он ее видел, не менялся. Он замер на месте, а мерзкая, страшная тварь кинулась на него в последнем, смертельном прыжке. В самый последний миг, когда она заполнила весь экран, что-то произошло. Мора (или то, что ее заменяло) разлетелась на куски, и обгорелая гадина рухнула наземь.
Изображение смазалось, сменившись калейдоскопом красок, а потом чистый, звонкий голос сказал: «Смотри-ка, какой симпатичный!» Изображение восстановилось, будто подняли занавес, и Джим увидел перед собой другую образину, почти такую же страшную, как рыло убитой хищницы. Хотя образина заняла опять-таки весь экран и была причудливо искажена, Джим без труда узнал в ней респираторную маску колониста. Что пошатнуло его позицию кинозрителя, так это то, что он узнал эту маску. Ее украшали те самые тигровые полоски, которые Смайт замазал за четверть кредитки; это была его собственная прежняя маска, и Джим услышал собственный голос: «Ты слишком маленький, чтобы гулять одному, когда-нибудь такая же гадина тебя съест. Возьму-ка я тебя домой».
Камера опять пошла сквозь заросли, на этот раз повыше, покачиваясь вверх-вниз в такт его, Джима, шагам. Потом в кадре появилась открытая местность, а на ней, в форме звезды, надувные дома Южной колонии.
Джим попривык к тому, что смотрит на себя со стороны и слышит свою речь, и продолжал наблюдать мир глазами Виллиса. Пленка, видимо, не подвергалась никакой редакции, шла полная запись того, что видел и слышал Виллис с тех пор, как Джим взял его под свою опеку. Зрительные впечатления Виллиса были не слишком точными, он видел все по-своему, в свете прежнего опыта. У «Джима», героя фильма, поначалу было три ноги, прошло какое-то время, пока воображаемая конечность отпала. Другие персонажи — мать Джима, старый док Макрей, Фрэнк — постепенно превращались из бесформенных пятен в реальные, хотя немного искаженные, изображения.
Зато все звуки воспринимались невероятно ясно и четко. Джим обнаружил, что и сам впитывает разные звуки, особенно голоса, с новым для себя, глубоким наслаждением.
Самое большое удовольствие он испытал, глядя на себя глазами Виллиса, — с нежностью и теплым юмором. Его образ был лишен всякого достоинства, зато им живо интересовались. Его любили, но почтения к нему не питали. Джим в фильме был чем-то вроде здоровенного бестолкового слуги: он был полезен, но полагаться на него было небезопасно, все равно что на плохо выдрессированного пса. Что до других людей, это были занятные создания, в общем безобидные, но то и дело загромождающие дорогу. Джима очень насмешило мнение попрыгунчика о людях.
Рассказ продолжался день за днем и неделя за неделей, в него вошли даже темные и тихие промежутки, когда Виллис изволил почивать или прятал свои органы чувств. Действие перенеслось в Малый Сирт. Там было плохое время, когда Джим куда-то подевался. Хоу был представлен как противный голос и пара ног, а Бичер вообще не существовал зрительно. История продолжалась, а Джиму почему-то не было скучно и не надоело. Он вошел в колею повествования и так же не мог выйти из нее, как и Виллис, да ему и не хотелось. Наконец действие дошло до марсианского города Кинии, где и завершилось периодом темноты и покоя.
Джим выпрямил затекшие ноги. Свет зажегся снова. Джим посмотрел на Гекко, но тот так и не вышел из транса. Оглянувшись, Джим увидел, что позади него, в глухой стене, открылась дверь. За ней виднелась соседняя комната, на стенах которой, по марсианскому обычаю, был изображен пейзаж — зеленая местность, больше похожая на дно бывшего моря к югу от Кинии, чем на пустыню.