Элиза. Но если ты все расскажешь, тебе нечего опасаться.
Гарден. Слабовато для психолога. Что касается закона и его исполнителей, тебе следует подучиться. Элиза. Отмечено, Том… Кто эта Сэнди?
Гарден. Мы живем вместе. Вернее, жили когда-то.
Элиза. Где вы теперь?
Гарден. Направляемся на юг.
Элиза. На юг? На юг откуда? Откуда из Босуоша ты звонишь?
Гарден. Разве ты не можешь определить?
Элиза. Тысяча километров для оптической связи не длиннее, чем тысяча метров. Пока ты не наберешь вручную код, у меня нет способа узнать, где ты находишься.
Гарден. Мы в Атлантик-Сити, на побережье.
Элиза. Пока в пределах моей юрисдикции. Но куда вы направляетесь?
Гарден. Я не могу сказать этого по телефону.
Элиза. Том! Это защищенная линия. Мои записи охраняются законом 2008 года и теперь пользуются такой же неприкосновенностью, как и врачебная тайна. Даже более строгой, поскольку я не могу разгласить содержимое файлов из-за особенностей программы. То, что ты мне скажешь, никто другой не узнает — это часть нашего контракта.
Гарден. Хорошо. Мы собираемся на один из внешних островов в Северной Каролине. Гаттерас, Окракоук — один из них.
Элиза. Это… строго говоря, вне моей юрисдикции. Я не могу тебя отговорить? Конечно, ты сможешь звонить оттуда, но для меня будет незаконным принять вызов и выполнять мои функции в рамках Универсального медицинского соглашения.
Гарден. А что, если я просто был в деловой поездке и почувствовал необходимость поговорить с тобой?
Элиза. В этом случае можно вызвать местную Элизу. В Каролине это функция Среднеатлантической медицинской системы. Если ты вызовешь меня, я смогу разговаривать с тобой только в пределах кредитного соглашения, автоматически подтверждающегося, когда ты идентифицируешь себя, прикладывая большой палец к опознавательной пластинке. Но ты не должен сам платить за мои услуги. Это очень дорого.
Гарден. Предположим, я должен буду сообщить тебе номер моей кабинки.
Элиза. Зачем?
Гарден. Только затем, чтобы подтвердить, что я действительно звоню из зоны Босуош. Разве несколько переключений кое-где на линии не сообщат тебе, что я вру?
Элиза. Конечно, нет, пока я не сравню шум твоей линии с особенностями клавиатуры кабины. А я, вероятно, не буду делать этого.
Гарден. Ну, Элиза, ты только что сказала мне, как обойти твою собственную систему. Интересно… Почему ты так настаиваешь на том, чтобы поддерживать со мной связь?
Элиза. При первом разговоре ты сказал: «Люди, пытающиеся войти внутрь моей жизни, чтобы… вытолкнуть меня». Я запрограммирована на странности и хотела бы узнать побольше об этих людях.
Гарден. Я вижу сны.
Элиза. Все видят сны, и большинство людей могут вспомнить их. Это неприятные сны?
Гарден. Нет, не всегда. Но они так реальны. После пробуждения они иногда приходят ко мне, когда я играю.
Элиза. Это сны о других людях?
Гарден. Да.
Элиза. А ты в них присутствуешь?
Гарден. Да, я присутствую в них или, по крайней мере, ощущаю их, но я не думаю, что мое имя в этих снах — Том Гарден.
Элиза. И кто же ты?
Гарден. Первый сон начался во Франции.
Элиза. Это было, когда ты ездил туда?
Гарден. Нет. Сны начались намного позже, после путешествия. Но первый из них был о Франции.
Элиза. Действие происходило в тех местах Франции, где ты путешествовал?
Гарден. Нет, ни в одном из них я не был.
Элиза. Расскажи мне свой сон с самого начала.
Гарден. Я — ученый, в пыльной черной мантии и академическом колпаке из голубого бархата. Этот колпак — мое последнее расточительство…
Пьер дю Борд почесал под коленом и почувствовал, что перо попало в дыру, проеденную молью в его шерстяном чулке. Шелк более соответствовал бы моде, и к тому же прочнее. И, разумеется, дороже, чем мог себе позволить молодой парижский студент, совсем недавно получивший степень доктора философии.
Тем более в это бурное время. Народ разбужен; Национальный Конвент заседает почти непрерывно; короля Людовика судили и приговорили к смерти. В такой атмосфере многие люди со вкусом, умом и деньгами уехали. А те, что остались, не имеют возможности оторваться от повседневной суеты, чтобы вручить образование своих сыновей и дочерей в руки Пьера дю Борда, академика.
Нищего академика. Пьер обмакнул перо, чтобы написать новую строку, но остановился, перечитывая написанное. Нет, нет, все не так. Его письмо гражданину Робеспьеру было неуклюжим, сумбурным и детским. Он страстно желал получить пост в правительстве, но боялся попросить об этом прямо. Потому, не имея ни опыта, ни таланта администратора, Пьер ограничивался прославлением свободы и одобрением решения Национального Конвента о казни Людовика. Хотя согласно идеалам Робеспьера и других монтаньяров, в новой Франции не будет места рабству, имущественному неравенству и смертной казни — во всяком случае, так писалось в их памфлетах, которые были разбросаны по всем канавам. И не подобало Пьеру дю Борду восхвалять цареубийство перед такими гуманными, идеалистическими законодателями.
Он потянулся, чтобы придвинуть свечу поближе. Подсвечник Клодин выменяла у белокурой гугенотки, что жила этажом ниже. Когда он качнул его, один из украшавших подсвечник кристаллов впился в палец.
— Ааа! — Боль затопила его, проходя по нервам в запястье, локоть и выше, вверх по руке, хотя задет был лишь палец. Пьер уставился на порез и увидел, как набухает капля крови.
— Клодин! — Он раздвинул края раны, чтобы посмотреть, насколько она глубока, и капля крови упала на письмо, окончательно испортив его. Пьер засунул палец в рот. — Клодин! Принеси кусок материи! — крикнул он.
Острая боль в руке перешла в тупую, и он почувствовал онемение. Ясно, кристалл перерезал нерв.
Он вглядывался в подвески, ожидая обнаружить отбитый край или торчащий угол. Стекло было чистым, но не отполированным, а остро обрезанным. Вероятно, какая-то уловка для того, чтобы усилить игру стекла на свету.
Но что это было? Капля крови засохла на стекле — похоже, засохла прежде, чем он порезался. Дю Борд взял кристалл, стараясь не пораниться снова, и потер его большим пальцем. Пятно не поддавалось. Он потер его указательным. Безуспешно.
Он нагнулся ближе. Красно-коричневое пятно было внутри стекла.
— Клодин!
— Я здесь, что вы так кричите? — Довольно хорошенькая головка дочери драпировщика просунулась в дверь.
— Я порезался. Принеси мне ткань, чтобы перевязать рану.
— У вас есть шейный платок. Он намного лучше тех тряпок, что я называю своим бельем. Перевяжите себя сами! Ох уж эти мужчины!
— Женщина! — пробурчал дю Борд, размотав платок и наложив его на сведенные края раны. Прежде чем завязать, он остановился, поднял ткань и опустил больной палец в стакан с вином по самый сустав, почувствовав жгучую боль, что, вероятно, было к лучшему. Затем оторвал полоску ткани и перевязал свою рану.
— Друзья! Мои верные друзья! — дю Борд упрашивал толпу.
— Пошел прочь, профессор!
— Нам не нужна твоя математика!
— Ты нам не друг! Пьер попытался снова: