Он быстро понял, что в бассейне предпочитают ритмы девяностых годов, медленный рок — это он мог играть часами. Однако посетители желали, чтобы мелодии были озвучены голосами саксофона и гитары, но ни того ни другого клавоника воспроизвести не могла.
Во всяком случае, на первых порах.
Клавоника была полуклассическим инструментом, с помощью несложного программирования удавалось прерывать звучание трубок органа. Он заметил, что труба и виолончель больше всего соответствуют желаемому эффекту. Когда он впервые опробовал это прерывистое звучание, оно было все же весьма далеко, на его слух, от настоящего саксофона и гитары. Но чем больше Гарден играл, приспосабливаясь к клавишам, проигрывая некоторые фразы более уверенно и требовательно, чем обычно, сосредотачиваясь на извлечении звуков, тем больше голоса трубы и виолончели начинали походить на то, что он хотел услышать.
Впервые заметив, что инструмент воспроизводит настоящий сакс и гитару, он решил, что это искажение звука из подводных динамиков. Но подводные динамики работали и раньше, однако ничего похожего не выдавали.
Потом он подумал, что слух подводит его и выдает желаемое за действительное. Но за годы практики его уши были слишком натренированы, чтобы улавливать только то, что делали пальцы.
Наконец он подумал, что электроника шалит от влаги и химикатов, проникших в схему. Но на следующее утро он пришел в бассейн пораньше, перетащил бар с рояля на кафельный борт и вскрыл клавонику. Все платы были в первозданном виде. Он проверил схему своим мультиметром — никаких изменений, за исключением того, что блок трубы явно воспроизводил резкие перепады саксофона, а виолончель генерировала звучание современных струнных.
В итоге он вынужден был признать тот факт, что инструмент отзывался на его усилия так, как не способен был ни один рояль со своими деревянными панелями, стальными струнами и молоточками. Каким-то образом Том Гарден воздействовал на изменения в электронной схеме клавоники.
Вокруг не было никого, кому можно было бы рассказать об этом чуде. Тому не приходило в голову пригласить Сэнди в бассейн, а она об этом не просила. Что касается Тиффани и Белинды, то им было не до музыки, выбраться бы живыми из ночного праздника вседозволенности.
В бассейне происходили и другие необъяснимые события.
На вторую ночь Гарден обнаружил на донышке своего стакана оранжевое пятно в толще стекла. Был ли это тот самый стакан, что Сэнди дала ему в гостинице? Трудно было сказать наверняка. Могло быть и так, даже скорее всего. Струйка окрашенного стекла была той же самой формы и оттенка.
Кто приносил ему содовую в ту ночь — Тиффани или Белинда? Кажется, Тиффани… Но они с Сэнди определенно не знакомы.
Мог ли кто-то подсунуть стакан в бар на рояле, в надежде, что он попадет к Гардену? Вряд ли, ведь не меньше сотни таких стаканов в течение ночи ходило здесь по рукам, не считая тех, что вылавливали потом в глубоком конце бассейна. Кроме того, как пианист, Том оказывался первым или вторым клиентом бара. И старался не расставаться потом со своим стаканом, наполнял его, не отходя от рабочего места.
Не прерывая игры, Гарден высвободил одну руку и взял стакан. Повторилось уже знакомое ощущение, словно какой-то разряд или покалывание прошло через все тело. Впечатление было ослаблено водой, движением тел вокруг и отсутствием эффекта неожиданности. Но покалывание все же дошло до самых кончиков пальцев ног.
Он отхлебнул содовой со льдом и поставил стакан обратно на пюпитр. Рука нащупала клавиши и подключилась к ритму.
Хорошо, когда тебя любят.
Или, по крайней мере, присматривают за тобой.
Элиза. Доброе утро. Это Элиза…
Гарден. Здравствуй, куколка. Двести двенадцать, пожалуйста. Это Том Гарден.
Элиза. Привет, Том. Где ты находишься?
Гарден. Все еще в Атлантик-Сити.
Элиза. Судя по голосу, ты немного успокоился.
Гарден. Может быть. Не знаю.
Элиза. Как работа, привык?
Гарден. Ко всему можно привыкнуть.
Элиза. По-прежнему видишь сны?
Гарден. Да.
Элиза. Расскажи мне о своих снах, Том.
Гарден. Последний был дурной. Не то чтобы какой-нибудь странный, а по-настоящему пугающий. Кошмар.
Элиза. Опиши, пожалуйста.
Гарден. Это всего-навсего сон. Я думал вы, кибер-психиатры, не занимаетесь фрейдистским анализом. Так почему…
Элиза. Ты сам сказал, что люди пытались проникнуть в твой разум. Это могут быть не совсем сны, особенно если они возникают при пробуждении.
Гарден. Но они повторяются и ночью тоже.
Элиза. Разумеется, остаточный опыт. У тебя когда-нибудь бывало deja vu, такое чувство, что ты что-то уже видел?
Гарден. Конечно, у каждого бывает.
Элиза. Это чувство узнаваемости на самом деле — химическая ошибка мозга. Разум моментально интерпретирует новый опыт так, будто он уже хранится в памяти. Ведь через мозг волнами проходят триллионы синапсов, и вполне вероятно, что некоторые из них, определенный процент, окажутся ошибочными.
Гарден. Какое отношение это имеет к моим снам?
Элиза. Сны, deja vu, галлюцинации, увиденное мельком — все это узорная пелена, которой рассеянный ум пытается смягчить непредвиденность опыта. То, что ты на самом деле однажды видел, скорее вспомнится тебе наяву, чем приснится.
Гарден. Но эти сны нереальны! Это jamais vu, никогда не виденное.
Элиза. Реальность, как говорил мой первый программист, — это многоцветное покрывало. Тысяча синапсов образуют почти случайный узор — вот что такое реальность.
Гарден. Почти случайный?
Элиза. Расскажи мне о своем сне, Том. О последнем сне.
Гарден. Ну хорошо… Знаешь, он начался с другого события. Будто я играю в солдатском клубе, перед пилотами воздушной кавалерии, которые во время войны принимали участие в боевых действиях в Сан-Луисе и Свободном штате Рио-Гранде. Я импровизировал на тему одной из их маршевых песен — наполовину английской, наполовину испанской — о втором взятии Аламо. Внезапно между двумя клавишами я увидел металлический проблеск. Это был блеск шпаги, разрезающей воздух.
— Это подлинник, лейтенант, — Мадлен Вишо говорила, не выходя из-за прилавка. — Я продаю только подлинники, происхождение которых доказано.
Мадам Вишо еще неплохо бы смотрелась, подумал лейтенант морской пехоты Роджер Кортней, если только приодеть ее. Убрать эту белую блузку в оборочках и пыльного цвета юбку из тафты, какие носили в десятых и двадцатых годах, в эпоху, когда во французских колониях одевались по парижской моде девяностых. Надеть бы на нее что-нибудь более модное, возможно нечто азиатское, вроде тех узких ярких шелковых платьев с разрезом до бедер, которые носят сайгонские девушки в барах. Нечто такое, что двигалось бы вместе с ней. На такой женщине, как мадам Вишо, с ее формами, светлыми волосами и почти нордическим типом лица это смотрелось бы просто…