— Что ж, недурно, — констатировал Фауст, придирчиво изучая себя перед зеркалом, — но могло быть и лучше. Я имею законное право на омоложение по полной программе!
Бесенок раздраженно пожал плечами и отвернулся. Предводительница ведьм сказала:
— Лучше не заводитесь о правах. Мы вам пособили чем могли по доброте душевной. А еще говорят, что у ведьм нет сердца!.. Чтобы вас обслужили по высшему классу, вам бы пришлось принести бумагу, подписанную самим Мефистофелем или любым другим из великих князей Тьмы или Света. Только тогда мы смогли бы получить по накладной достаточное количества материала на Главной базе.
— Будет такая бумага, — сказал Фауст. — Я и многого другого добьюсь, вот увидите! Мефистофель не говорил, куда он направляется?
— Он нам не докладывает.
— По крайней мере, в каком направлении?
— Он один и знает. Столб пламени и дыма — и был таков.
Фауст понимал, что ему так эффектно не удалиться. Переместительные чары имеют достаточно ограниченную силу. Сюда они его доставили, а дальше — изволь сам. Нужно вернуться на Землю и как следует продумать план дальнейших действий.
Глава 8
Тот Фауст, что материализовался внутри начерченной мелом на полу его лаборатории пентаграммы, был в плену у безутешного отчаяния.
Сразу после Ведьминой кухни, этой многолюдной мастерской по переделке людей, где все жило и суетилось, полуосвещенная тесная келья показалась ему невыносимо противной и грязной. Эта чертова девка-служанка даже не потрудилась смахнуть пыль со скелета! Не говоря уже о его мантиях, полы которых омерзительно забрызганы грязью и до сих пор не почищены! Ну погодите, теперь в этом доме все пойдет иначе, решил ученый муж, скрипнув зубами от обуревавшей его злости.
Вот и будь добрым с людьми! В результате любой самозванец, не знающий ни аза в алхимии, считает себя вправе прокрасться в твой дом и выхватить у тебя из-под носа договор с дьяволом, к которому ты, можно сказать, полжизни шел! Черта лысого ему, а не Мефистофеля! Он покажет, где раки зимуют, этому наглецу, который узурпировал его имя в такой ответственный момент!
Между тем омоложение давало о себе знать. Доктор не мог не заметить, что испытывает необычайный прилив энергии. Его ершистая, неуемная натура с годами стала смягчаться, а теперь все сглаженные временем острые углы характера как бы снова заострились. Гром и молния, он не кто-нибудь, а Фауст! Он крепок и здоров! И он готов съесть лошадь!
Ученый кинулся к шкафу со съестным. На верхней полке стоял горшок овсяной каши, добрая часть которой осталась после вчерашнего ужина. Он помешал ее длинной ложкой. Комковатая каша была цвета трупного жира. Обновленный желудок Фауста возопил, что не намерен более принимать эту и подобную дрянь. Тем более ведьма с Ведьминой кухни напоследок вставила ему тридцать два новехоньких зуба, только на одном клыке оказалась щербинка — и тут, хоть малость, а недодали. Эти зубы отвергали всякие там кашки. Мяса! И отмщения, отмщения!
Не медля ни минуты, он бросился вон из комнаты, сбежал по лестнице и вышел на улицу. Уже наступил вечер, на землю пали прелестные голубые сумерки, достойное завершение сказочного Пасхального дня. Фауст не обратил ни малейшего внимания на красоты вечера. У него были дела поважней, чем слагать стихи по поводу благорастворения воздухов и вечерней неги! Он перешел на другую сторону и ввалился в трактир «Пестрая корова» с громким криком:
— Хозяин, вели зажарить кус доброго молочного поросенка, и пусть он будет с отменной хрустящей корочкой!
Фауст обычно был мрачен и уравновешен и довольствовался преимущественно протертой пищей. Но если трактирщик и был удивлен столь внезапной переменой в характере завсегдатая, то виду не подал, а только осведомился:
— С каким гарниром пан изволит — с ячменной кашей или с пшенной?
— Ну ее к ляду, пшенку! Тащи сюда полное блюдо жареной картошки. И пусть девка принесет мне настоящего доброго вина, а не вашей польской красноватой водицы.
— Пан изволит токайского?
— И токайского, и рейнского, только поторапливайтесь!
Фауст выбрал стол подальше от постоянных посетителей — надо было хорошенько подумать в одиночестве. В трактире было темновато, лишь в камине горел огонь, и то небольшой, да еще чадили сальные фитили на тележном колесе, укрепленном длинными цепями на балке потолка — вместо люстры. Колесо покачивалось на сквозняке — ветер гулял по залу из-за плохо подогнанной входной двери.