Туманно припоминаю поэта, возможно, Шекспира, оплакивавшего «горести слишком долгой жизни». Наверное, это горесть, если зависишь от любого каприза своих почек. Я рассматриваю долголетие скорее как космическую прихоть, скверную шутку.
Старость похожа на путешествие в недружественный и экзотический мир. Слишком сильная гравитация, слишком «густой» воздух, чтобы хорошо слышать и видеть. Ваш ум совершенно ясен, но окружающие гуманоиды общаются на какой-то другой волне. Вы во власти коварной силы, заставляющей вас мочиться при каждом чихе.
(Насчет окружающих гуманоидов – это шутка, имейте в виду, нерожденные поколения. Когда я росла, никаких гуманоидов вообще в природе не было.)
Но все-таки стоит еще немного поболтаться среди живых. Бывали моменты, когда я в агонии просила смерти. Но это была реакция на болевую перегрузку, а не сознательный экзистенциальный выбор. Я вспомнила Раскольникова из старого русского романа, как он говорит, что, если останется только пядь земли посреди непроницаемого тумана, и это навсегда, – все равно это лучше смерти. Должна согласиться – хотя бы в силу логики. Возможно, смерть – это скука и отдых, а может быть, река ярости. Может, древние христиане были правы, и мне предстоит вечно корчиться на угольях за те сотни детских выходок, после которых прошел почти век?
Начинаю понимать, что религия – это возрастная болезнь. Уже в который раз перечитала древнееврейское сказание об Иове. Вот что возмущает – Бог заставляет страдать по причинам, для вас, небогоподобных, непостижимым, а потому – страдай и заткнись. Радуйся, что он вообще про тебя вспомнил. Стоило бы при следующей встрече передать эту сказку ивилоям; думаю, им она покажется исключительно мудрой и назидательной. Как руководство для ведения дел со смертными существами.
Они по-прежнему держатся обособленно, хотя и согласились перемещать в другие миры людей после моего второго экзамена – не – бывшего – экзаменом. Как я слышала недавно, люди с их помощью побывали на пятидесяти трех планетах, не считая Земли и Ново-Йорка. Мы обменялись послами, или шпионами, с восемью из этих планет. И для каждого случая я должна была торжественно тащиться в Капитолий и произносить речь. Например: «Здрасьте, от вас совсем не воняет, хотя вы похожи на оживший ночной кошмар». Конечно, я ни разу не позволила себе быть настолько откровенной.
Два посланника мне даже понравились, особенно Скрайбер, я с ней познакомилась несколько лет назад. Она тоже старая самка, двуногая, дышащая кислородом вдова. Я побывала на ее планете, бесплодной и грязной, мотающейся вокруг тусклой звезды BD 50 (BD +50’ 1725, если быть точной), и поняла, почему Скрайбер нравится ее работа, хотя приходится жить оторванной от дома.
(В самом деле, она ненавидит солнце и не высовывается из дому, пока не пойдет дождь.)
Отношение Скрайбер к старости коренным образом отличается от моего, так как ее пересаживают, буквальным образом, в новое тело через каждые несколько лет. Для этого пользуются безмозглыми клонами, выращенными из одной клетки; что-то в этом роде я представляла себе много лет назад, глядя на Сандру. Скрайбер проделала эту операцию уже девять раз и собирается продолжать в том же духе бесконечно, если не падет от руки убийцы, не будет укушена змеей, если в нее не угодит молния – а это, кстати, единственное, что ее волнует в этом волшебном мире. Скрайбер говорила мне, что одна ее соплеменница сделала рекордное количество пересадок, износив вдрызг тридцать три клона; к этому времени она напрочь выжила из ума и однажды заснула, лежа в луже лицом, и утонула. Я спросила, есть ли в этом мораль. Скрайбер сказала: «Разумеется. Не спи в луже, а то можешь умереть». Не знаю, шутка это или нет.
Мой второй друг – дипломат совсем не стар, по крайней мере, для своего племени; он не принадлежит к моему полу, не вполне двуногий, но может дышать кислородом, когда этой жертвы требует его дипломатический долг. Имени у него нет, только обонятельный образ, заменяющий подпись и напоминающий мне о ношеных носках. Кислородная атмосфера заставляет моего друга кашлять, извергая язычки голубого пламени; но он в состоянии контролировать этот процесс и превращать его в подобие человеческой речи. Это создает некоторые затруднения в диалоге, поскольку ему нужно три минуты дышать, чтобы одну минуту говорить. Иначе голубое пламя найдет менее удобный путь наружу.
Мой друг проявляет исключительный интерес к Земле, которую он посетил в ранней юности, примерно году в 1837-м по старому летосчислению. Добиться взаимопонимания с окружающими ему не удалось – если только смертельный ужас не называть взаимопониманием. Мой друг похож на железного крылатого черта с рожками, да еще выдыхает пламя – в те непросвещенные времена такой вид казался непростительно экстравагантным.