— Вы Архитектор, доктор, — сказал Зурзмансор однажды, выслушав горячую исповедь стареющего врача. — Вы несомненный Архитектор, но вы ошиблись.
— Вы не можете построить ЕГО? — спросил Голем, сильно сомневаясь в правильности своего предположения.
— Нет, наверное, можем. Мы можем воспитать целое поколение людей, для которых этот ваш Храм будет единственной целью и смыслом существования, но следующее поколение они должны будут воспитать сами. И это самое сложное. Мало заставить забыть о вековом рабстве, нужно еще научить невозможности жить без свободы.
— Но вы бы могли контролировать процесс воспитания.
— Принципиально да, но на деле — нет. Проблема даже не в морали, а в том, что мы не можем сколь угодно долго находиться здесь. Возможность Выхода предоставляется раз в миллион лет, и легче умереть, чем отказаться от нее.
Услышав эти слова, доктор Голем первый и последний раз обвинил мутанта в неблагодарности и предательстве. И тогда мутант ответил ему:
— Мы не можем научить человечество жить по-человечески, потому что сами уже давно перестали быть людьми.
Как и обещал Зурзмансор, день вручения премии был объявлен выходным. Когда в Лепрозорий медленно въехал длинный черный, усеянный блестящими капельками дождя по лакированному капоту и никелированным деталям отделки автомобиль, у Лечебного корпуса выстроился почетный караул. Дети, чистенькие и опрятные по случаю праздника, чинно держали в руках букеты каких-то невиданных в этих краях цветов. Мокрецы, редкой цепочкой стоящие среди пестрого детского табора, одинаково вежливо улыбались из-под черных своих шляп и механически покачивали ладонями в неизменных перчатках. Майор кисло ухмылялся, стоя на крыльце между Зурзмансором и Големом. Ему не нравилось присутствие посторонних на вверенной ему территории.
Из автомобиля выбрался Банев. Он с любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти смеющейся, ослепительно красивой Диане. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Диана была лауреатом, а не ее спутник. Дети, размахивая букетами, ринулись к ним. Возникло небольшое столпотворение. Все что-то говорили, смеялись. Виктор с серьезным видом пожимал маленькие ладошки и целовал заалевшие щечки. Диана, величественная и элегантная, принимала цветы и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Лепрозория.
Наконец-то в эту праздничную неразбериху вмешался Зурзмансор, и церемония встречи приняла более организованный характер. К Баневу стали подходить мокрецы и — не снимая ни шляп, ни перчаток — представляться. Писатель с удивлением узнавал многие, некогда весьма громкие имена. Здесь были и знаменитые ученые, и несколько литераторов, которых он почитал давно почившими классиками, и даже политические деятели из нелегальной оппозиции, конечно же, самые трезвомыслящие. Цвет нации собрался в этой почтительно приветствующей его толпе, и Банев ощущал себя этаким Данте Алигьери среди теней то ли первого круга Ада, то ли уже Чистилища. Кто-то, вероятно здешний Вергилий, подхватил его под локоть и повлек к крыльцу, и Виктор узнал в своем сопровождающем Зурзмансора.
— Как вы умудрились собрать здесь все эти лица? — спросил Виктор, кивая на толпу мокрецов. Детишки в этот момент окружали Диану, она что-то говорила им, и те послушно трясли челками.
— Это не я, Виктор, — совершенно серьезно отвечал Зурзмансор. — Частью они оказались здесь волею случая, частью злой волею господина Президента. Некоторые в Лепрозории уже много лет, а иные совсем недавно. Взгляните на этого господина по левую руку от вас. Это философ Валерий Кимон. Он здесь еще с войны.
Виктор отыскал глазами мокреца, на которого ему указал Зурзмансор. Кимон выглядел мужчиной среднего возраста, несколько печальным, но в остальном ничем не отличающимся от прочих обитателей Лепрозория.
— Мы не стареем, — сказал Зурзмансор, угадав его мысли, — просто не можем себе позволить.
Виктор промолчал на это — а что он мог сказать? Ему вспомнилось его недавнее заблуждение. «Бедный, прекрасный утенок», — повторил он мысленно слова Голема, заглушая растущую в душе горечь.
Тем временем они уже вошли в большой зал, скорее всего гимнастический, но теперь оборудованный для торжественного собрания. У одной из стен его высилась кафедра, а остальная часть помещения была заставлена разнообразными стульями и креслами. Виктор оглянулся на Зурзмансора, и тот указал ему на кресло в первом ряду. Подошла Диана, схватила его за руку и прошептала горячо и счастливо:
— Ну, как тебе понравилась встреча? По-моему, все очень мило.
— Недурственно, — желчно ответил Виктор, усаживая ее на самое лучшее место.
— У, бука, — сказала Диана и, отвернувшись, стала улыбаться Зурзмансору.
Зурзмансор терпеливо дождался, когда все усядутся и стихнет гул возбужденных голосов, по преимуществу детских, так как мутанты вели себя сдержанно. Когда установилась тишина, он встал перед кафедрой и заговорил:
— Причина нашего праздника — выход в свет двух хороших книг, событие, случающееся в нашей стране не так уж часто. Романы присутствующего здесь Виктора Банева «Беда приходит ночью» и «Кошке хочется спать» не просто хорошая литература, но слепок эпохи. Перо художника запечатлело ее в таких точных образах, что в любых временах и пространствах эти книги будут для нас живым воспоминанием о годах, проведенных в этих стенах, и о жизни, проходящей за этими стенами, — что греха таить, проходящей мимо нас. Господин Банев, позвольте вручить вам нашу скромную премию.
Под рокот аплодисментов Виктор подошел к Зурзмансору, и тот протянул ему конверт и яркую пластину диплома.
— Спасибо! — сказал Виктор. — Благодарю!
Он посмотрел в рукоплещущий зал и увидел горделивую улыбку Дианы, повизгивающую от удовольствия Ирму, потрясающего над головой сомкнутыми ладонями Голема, кислую мину майора и — почему-то — печальный лик ископаемого философа.
— Речь! — воскликнул кто-то, Виктору показалось, что Голем.
— Речь! — подхватили дети звонкими голосами.
— Речь! — поддержала их Диана.
— Прошу вас, господин Банев. — Зурзмансор с легким поклоном указал ему на кафедру.
«Ну что ж, — подумал Виктор, — не пропадать же столь высокой трибуне».
За кафедрой оказалось довольно уютно. Виктор оперся локтями и оглядел аудиторию.
Только бы не опростоволоситься, как в прошлый раз.
— Я потрясен, — начал он, — более того, я раздавлен. Мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему творчеству там, где, должно быть, рождается Будущее. Я вижу перед собой людей, преисполненных искреннего уважения к моей скромной персоне, и не вижу ни одного равнодушного или притворяющегося заинтересованным.
Он помолчал, подыскивая слова, нервно потирая ладони.
— Наше время не балует писателей вниманием и лаской властей предержащих, если они пишут о том, во что верят, а не о том, во что их принуждают верить, но это невнимание с лихвой компенсируется любовью читателей.
В зале возник легкий переполох, это майор, багровый от напряжения, вдруг выбрался со своего места и покинул собрание.
«Живот у него схватило, что ли?» — подумал Виктор, и продолжил:
— Пятнадцать лет назад я принес в редакцию одного толстого столичного журнала свой первый роман. Вещь слабую, подражательную — я тогда преклонялся перед гением Ремарка, — но изобилующую деталями и подробностями моей фронтовой жизни. Журнал отверг роман с ужасом. Не потому, что он был плохо написан, а потому, что он был написан правдиво. Эйфория освобождения быстро выветривалась, наш Президент жаждал новых побед, но ему негде было приложить свои усилия, кроме как на внутреннем идеологическом фронте. О войне полагалось писать только возвышенным слогом, рисуя врага черными красками, а наших чудо-богатырей в оттенках национального флага, но, упаси бог, без полутонов. Писателям, желающим оставаться верными своим творческим принципам, на выбор предлагалась либо эмиграция, либо ссылка. Я, как человек слабый, не хотел выбирать ни того ни другого и поэтому вынужден был изощряться в эзоповых иносказаниях, углубляться в психоанализ, во всех бедах своих героев винить их самих, а уж ни в коем случае не социум. Как видите, до сих пор мне сходило с рук, и, если бы не несколько скандальных случаев в «Жареном Пегасе», я фланировал бы сейчас по проспекту Президента, а не выступал бы перед вами. — «При чем тут „Пегас"? — мысленно одернул себя Виктор. — Все дело в тонком батистовом платочке». — Еще раз благодарю всех присутствующих за оказанную мне честь, — закончил он. — Надеюсь что мои книги будут радовать вас и впредь…