— Ну хорошо, но разве большинство понимает, что Шевек — гениальный ученый? — сказал Бедап. — Забавно, ведь и я тоже не могу понять его книг! Сам он считает, что на Анарресе несколько сотен людей все же способны в них разобраться. Например, эти студенты-энтузиасты, которые все пытаются организовать курс лекций по теории Одновременности. Но, по-моему, он преувеличивает: понимают его теорию максимум несколько десятков человек — и это еще очень неплохо! Но ты права: люди о нем знают, они чувствуют, что этим человеком стоит гордиться. Мне кажется, это заслуга нашего Синдиката. Хотя бы отчасти. Мы напечатали труды Шевека. Возможно, это единственная стоящая вещь, которую мы сделали, но, по моим оценкам, и это уже очень неплохо.
— Конечно! Что-то ты тоже невеселый, Дап. День был тяжелый? Заседание Совета плохо прошло?
— Плохо. Очень плохо! Мне бы очень хотелось хоть немного развеселить тебя, Таквер, да что-то не получается. Синдикат стремится взорвать то основное чувство, которое связывает все наше общество: страх перед чужими, перед «внешним врагом». Сегодня, например, один юнец открыто угрожал нам насильственными мерами, чуть ли не казнями и арестами. Что ж, мысли-то у него убогие, но ведь найдутся и другие, которые его идеи подхватят… И еще эта Рулаг, черт бы ее побрал! Впрочем, она потрясающий оппонент!
— А ты знаешь, кто она такая, Дап?
— А что?
— Неужели Шев никогда тебе не говорил? Хотя он о ней старается не вспоминать… Рулаг — мать Шевека.
— Мать?
Таквер кивнула:
— Она уехала в Аббенай, когда ему еще двух не было. Бросила, по сути дела. С ним остался отец. Ничего необычного, конечно… Вот только Шев… Понимаешь, у него на всю жизнь осталось такое ощущение, будто он потерял что-то самое важное. И по-моему, его отец тоже очень страдал. Шев, конечно, никаких глобальных выводов из этого не делает — ну там, что своих детей всегда следует воспитывать самим и тому подобное, — но то, что для него верность — самое важное качество, это несомненно. И по-моему, коренится все в его прошлом.
— Но вот ведь что странно! — воскликнул Бедап, совершенно забыв о крепко спящей у него на коленях Пилюн. — Что она-то от Шева хочет? Почему она так злобно ведет себя по отношению к нему? Она ведь явно ждала сегодня, что он придет на это собрание, прекрасно зная, какие важные для него будут обсуждаться вопросы, и прекрасно понимая, что он душа нашей группы. Да и весь наш Синдикат она ненавидит из-за него. Почему? Неужели это чувство вины, вывернутое наизнанку? Неужели одонийское общество настолько прогнило, что даже вроде бы «разумные» поступки мотивируются подобными чувствами — смесью вины и ненависти?.. А знаешь, Таквер, теперь, когда ты мне об этом сказала, я думаю: они ведь действительно похожи! Только в Рулаг все как бы затвердело, стало каменным… умерло…
Он не успел договорить: дверь открылась и вошли Шевек и Садик. Садик исполнилось десять; она была довольно высокая для своего возраста и очень худая — одни ноги. И целое облако густых темных волос на голове. Бедап видел теперь Шевека в новом свете — его неожиданно близкого родства с Рулаг — и точно открывал своего старого друга заново. Он только сейчас обратил внимание, какое измученное у Шевека лицо, прекрасное, полное жизни, но совершенно измученное, даже истощенное. И очень, очень необычное; они с Рулаг были, безусловно, очень похожи, но все же в его чертах было сходство и со многими другими анаррести — особенно с теми, кто, обладая высочайшим интеллектом и очень определенными взглядами на проблему свободы, сумел все же приспособиться к изоляции в их обделенном природой мире, мире больших расстояний между редкими поселениями людей, мире молчания и умалчивания, мире братства и разобщенности.
В комнате с приходом Шевека и Садик воцарилась между тем живая, радостная атмосфера: этим людям приятно было быть вместе. Пилюн передавали с рук на руки, еще довольно сонную, наливали друг другу сок из большой бутылки, задавали массу вопросов и охотно отвечали… Сперва в центре внимания оказалась Садик, потому что в кругу семьи она теперь бывала относительно редко. Потом разговор переключился на Шевека.