– Да, были, – честно и быстро ответил я. И увидел, будто наяву, как Фидель только что сделал первый, решительный шаг по намеченному им следственному пути. Куда бы это его ни завело, я мысленно благословил инспектора.
Потом я еще немного гулял. В стороне от пляжной зоны отеля, у самой кромки бетонного ограждения, отделявшего океан от дикого берега, где не было спусков к воде и пирсов для ныряльщиков. Скалы внизу, аспидно-серые, будто куски корявого угля, торчали из воды и наводили морок инопланетного пейзажа. Точно так же, как и в том месте у гостиничного пляжа, где два дня назад погиб Ника.
Фидель спросил правильно, и я правильно ответил. Наверное, я тоже выбрал бы из всех возможных предположений простейшее. Если при этом еще учесть, что речь шла о туристе из страны, где только-только завершилась первичная фаза накопления диких капиталов, а смертоносный передел их еще предстоял впереди. И Юрася Талдыкин таким образом попадал в лидеры гонок для следственных ищеек славного португальского острова Мадейра. Хотя, на мой собственный взгляд, Юрася был последним персонажем, которого лично я стал бы подозревать. Но скажи я об этом Фиделю, тот все равно не принял бы мои слова всерьез, а даже, может, вцепился бы в Юрасю еще безжалостней.
Да и как объяснить пусть и экзотическому, но все же европейцу, что убить с намерением человека из-за денег так же непросто, как и ради иных, не столь прозаических целей. От любви или из ненависти, на мой личный взгляд, человек решается на страшные поступки куда чаще и охотней, чем домогаясь чужих материальных ценностей. Если он, конечно, не законченный головорез. А Талдыкин головорезом не был. Тем более ценностей он имел ничуть не меньше, чем покойный Ника, а делить недавним компаньонам пока не приходилось особенно чего. Это в западной экономике бумажка значит подчас поболе человека, а у нас, в России, бумажка без человека пустой звук. И Никина половина в их с Юрасей предприятии без самого Ники, без его и только его личных связей значила почти что пустое место. Недаром Талдыкин второй день пьет, не просыхая в неподдельном горе, отвлекаясь от бутылки только на исполнение старинного грузинского напева «Од-ы-ын! Од-ы-ын! Сав-сэм од-ы-ын!».
Да если бы и было чего делить, так разве надобно сразу саблей махать? Ведь не бандиты и не отморозки, а обычные люди. Чтобы вот так, своими руками отправить на тот свет компаньона. Не нанять платного убивца, не подставить под уголовную статью, а взять и прикончить самому. Обычный человек способен на такое только в чрезвычайно необычных обстоятельствах: от жуткого страха или страшного гнева, от невменяемого опьянения или от стресса на грани помешательства. Но ничего подобного ни с кем из нас не происходило, да и не было причины. А Фиделю что? Раз из бывшей страны Советов и при деньгах, то или переродившийся агент КГБ, или скрытый уголовник. Ну, в этом, положим, сами виноваты. Никто косить под крутизну за рубежами Родины не заставлял, и мусор из избы тоже таскали добровольно. Теперь и расплачиваемся.
Хотя вот и другая сторона все той же медали. Фиделю достаточно было только услыхать, что ваш покорный слуга и рассказчик – без малого профессор первейшего в Европе университета и отдыхает, так сказать, на благотворительные деньги, как тут же и запихнул меня бравый инспектор ди Дуэро в самый дальний и пыльный угол своих коварных расчетов. Еще и в помощники записал. Как же, русский интеллигент! И тут стереотип. Неприспособленный к реалиям капитализма и слегка малахольный болтун за льготный билет своей души в рай.
Но справедливости ради надо сказать, что я и сам желал помочь. Конечно, не собирался я изображать из себя мисс Марпл или мучить публику записками доктора Ватсона, но и стоять в стороне и просто смотреть я тоже не имел намерения.
Скоро, однако, изводить себя жутковатым видом прибрежных циклопических камней мне стало невмоготу. И я счел за лучшее вернуться к нашему маленькому племени подозреваемых изгоев, все еще пребывавшему на отельном пляже. Другие постояльцы, уже давно впитавшие в себя вести и слухи о произошедшем убийстве, держались от нас в стороне. И даже шезлонги ставили вне некой невидимой санитарной зоны, чтобы, упаси бог, не соприкасаться близко. Хотя никакого повального бегства из отеля не наблюдалось, и администрация не высказывала нам пожеланий перебраться на время следствия в иное место на проживание. Совсем даже наоборот. Улыбчивый, черноокий старший менеджер Рамуш охотно разрешил нам оставаться сколь угодно долго, только плати деньги за три люкса и одноместную мою эконом-резиденцию со всеми мыслимыми удобствами. Еще бы, наше присутствие в «Савое» окупалось вполне. Это ведь разве в давних книжках бывало, что на отели, в коих совершено кровавое злодеяние, ложилось проклятие. А в жизни совсем по-другому. Избалованные однообразным кругом существования, весьма обеспеченного и безопасного, пресыщенные покоем престарелые гости «Савоя» – по преимуществу худосочные англичане – восприняли все как бесплатную и щекочущую нервы забаву. На всякий случай только держались подальше от русских дикарей, впрочем, в глубине своих выхолощенных душ уверенные, что им-то, подданным королевы, ничего не грозит. А так даже многие старички и старушки, которым по возрасту и смерти-то бояться стыдно, напротив, продлили свое пребывание, чтобы узнать, чем кончится дело и кого, в конце концов, возьмут за шкирку. Не думаю, что ошибусь уж очень сильно, если предположу, что принимались и ставки. На Юрасю – так и безусловным гандикапом. А я, видимо, шел по самым низким тарифам, потому что старички единственно мне кивали приветливо, а старушки, те даже подмигивали игриво. Было бы забавно, если бы не было так противно.
Наши лежали на полосатых матрасиках шезлонгов, сдвинутых плотно в кружок, словно доперестроечные иваси в жестяных банках. Каждый сам по себе, но и вместе. Кажется, на мой скромный взгляд, только славяне, да и то не всякие, обладают этой удивительной, почти неправдоподобной способностью составлять молчаливое единство в полнейшей звуковой тишине, как детские кубики в коробке. Иностранцам – тем, которых я наблюдал, – для достижения подобного эффекта требуется многочасовое поддержание беседы, а стоит словесному контакту прерваться, так тут же все вразнобой, хоть и были перед тем сто лет знакомы. А наши и молча – все равно один колхоз. И по городу, на экскурсии и в магазины, ходят точно так же: что скромные отдыхающие, что имущие миллионеры. Одним, нерушимым колхозом. Поневоле задаешься вопросом: так ли уж не прав был товарищ Сталин? Зато вот, к примеру, зашел ты в лавчонку, куда одному лишь тебе и нужно, а остальные десять или двадцать стоят и смирно ждут, пока ты купишь аспирин или средство от поноса. И на душе оттого тепло. Да и самому в голову не придет покинуть компанию, если народу потребно разворошить прилавок с часами «Картье», подсчитывая одновременно выгоду от возврата налога по системе такс-фри. Сам-то и коробку к этим часам не имеешь средств приобрести, но все равно участвуешь, даешь советы, а главное, радуешься, непонятно отчего, когда что-то покупается. И гордо при этом смотришь на продавца: мол, вот какой у меня друг! А после непременно на людях, лучше при иностранцах, спросишь у приятеля, который теперь час, и торжествующе украдкой озираешься: все ли обратили внимание? Хоть и не твой это драгоценный будильник, а все равно чертовски приятно.
Сердце у меня екнуло. Вот уже третий день вкруг стояло не семь, а шесть шезлонгов. На трех лежаках по одну сторону – женщины: Олеся, Вика и между ними, как барьерный риф, как водораздел, – она, Наташа. Наталья Васильевна Ливадина. В девичестве Кузнецова. Тонкая, худая, идеально длинная стрела, направленная неизвестно куда и в чье еще одно безответное сердце. И хорошо, что пополам, как в известном анекдоте. В смысле, разрезала собой наше дамское общество. Иначе Олеся бессмысленно терзала бы всех слезами запоздалого раскаяния в своем отношении к покойному, взяв за стартовую площадку глупенькую Вику, а через бесстрастный, не проплываемый рубеж тела Наташи сделать это было никак невозможно.
– Святой наш пришел, – буркнул просто так, для информации окружающих, Юрася, приоткрыв на солнце один пьянючий глаз.