Я представляю то место, где, возможно, настигнет меня смерть. И думаю о деде, скончавшемся после ранения в своей кровати. Об отце, спешащем в Москву захваченную войсками его младшего сына в тщетной надежде его остановить, его поезд пошёл под откос — Имперская правда обвинила народовольцев.
Но всем и так понятно кто стоял за крушением на самом деле. Завтра, завтра всё решится.
P.S.
Эти бумаги переданы мной моему куратору в канцелярию десятого отдела РСС.
Они найдены мной 9 мая сего года в кармане одного из трёх трупов найденных близ монастыря. В каждом теле было по две огнестрельных раны — одна в живот, одна в голову. Более никаких документов необноруженно. Двое из найденных, были вооружены.
О бумагах никому кроме меня неизвестно. Похороненны все трое на монастырском кладбище.
Всегда верен Государю и Отечеству иеромонах Ипатий.
Глава 29
Территория Российской Империи.
Земля. Тресково-Царьград-Вена-Ейск-Москва.
1885–1920
Тресковы мы от рождения. И деревня наша Тресково называется, точнее называлась.
Скоро и я уйду — последний её обитатель. Но род мой не прервется. Пять сыновей, оставляю чай. И дочь Любоньку.
Но в ушах звучит уже песня смерти. Пора. Ещё пару строк.
Начну, пожалуй, с рождения. Родился я в деревне на Москве реке.
Рыбачили помаленьку. Ясно дело в город рыбу возили. Ясно дело в город рыбу возили. Отец мой Михал Степанович пил умеренно, мать, конечно, поколачивал, как же без этого, да и от работы не отлынивал.
Нам с братишками на калачи хватало. Но беда приключилась, шесть лет мне было.
Отец в Москву собрался рыбу сплавлять, я как самый старший ему помогал грузить лодку. Осень была, вот и простудился я.
Как говорят сейчас грипп, переходящий в воспаление лёгких — а тогда лихоманкой звали, оглох я.
Вот после этого и стали меня в деревне кликать Димка-немой. Говорить я стал плохо потому что. А ты попробуй, погуторь, если сам себя не слышишь.
А слышал я только ружейные выстрелы да громкую музыку и то чуть-чуть.
Про музыку я в двенадцать лет узнал, когда гренадёры близ деревни останавливались. Мы мальчишки бегали на них поглядеть — вот тогда я мелодию духовых и услышал. За царя, за родину, за веру — играли.
Рос я дальше — и всё у меня было как у людей. Ходил в церковь, ловил рыбу, за девками бегал, если была работа подённая у местного помещика Кузякина — не чурался и её.
Поп наш, добрая душа, грамоте меня обучил — чтобы библию читал — раз слушать не могу. Восемнадцать мне исполнилось, когда посватался к девке одной справной, не красавице — но кто другой за немого пойдёт.
Нажили мы с ней за семь лет троих детишек, а одного в младенчестве схоронили.
Жил бы я так не тужил до суда господнего — не получилось. С 81го по стране поползли слухи. Налоги повысились. Затем до 84го было два внеплановых рекрутских набора.
Меня как глухонемого обошли стороной за солдата не посчитали. Произошло это утром. На вздыбленной лошади в деревню примчался управляющий поместьем — уже недели три как помещик со всей семьёй уехал в Москву, а по слухам, и подалее. Ведь после третей волны добровольного перехода на сторону царевича нескольких губерний — названное третьей волной, барин отказался добровольно отправлять челобитную через временную границу — с просьбой поделить половину своей земли как царевичу будет угодно.
Он поверил бравурным маршам Петербурга и закономерно попал в чёрный список.
И вот последние месяцы трясся как березка, на ветру ожидая нового броска Сибирского Волка.
Пошли мы значит в имение, за управляющим не ожидая подлости. Рассказал он, что с севера идёт банда дезертиров из регулярной армии, которые не хотят воевать с царевичем — предпочитая, поживится подальше от линии фронта. Раздали нам ружья барина — он у нас большой охотник до юбок и до охоты. Зарядили мы их кто как.
Еды подали, первача от пуза. Так что когда через пару часов появились монголо-казаки под командой одного юнца с гвардейской выправкой — мы с дуру по ним залп и выдали.
Тринадцать их было — несчастливое число. Юнец пулю схлопотал, а все равно коня положил грамотно, и сразу отстреливаться начал — из револьвера, а одного из монголов сразу за подкреплением послал.
Выстрелили мы ещё пару раз — юнец затих, а один из всадников ужом до его коня дополз, подсумок его раскрыл и бросил в нас три гранаты, две недокинул, а одной двоих наших на куски порвало.
Мы стрелять перестали, протрезвели мигом — такие гранаты были только у войск царевича. Да и казаки эти от волнения видать русский забыли и по-своему между собой стали перекликаться.