— Нет, отчего же… Если вы хотите. Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всем оплошность нашего деда. — Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. — Длинная, забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.
Он поводил по столу зажатой между пальцами коротенькой ножкой бокала и, опять взглянув на меня, спросил:
— У вас есть время?
— Сколько хотите.
В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись запоздно. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые гости. Недолго стояли у стойки и, выпив свое, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же, с разрешения моего друга.
Одного он мне не позволил — назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не все ли равно». Но я все же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остается без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идет речь — я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, мой друг, это и в самом деле не имеет большого значения.
Мой знакомый придвинул к себе чашку с кофе и начал.
— Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошел в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал в тот монастырь одну из своих жен. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом как у Гоголя: сто лет скачи до него — не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ». Зимой — как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина менялась. Тянули ветку, возводили мост. Но сам Черемшинск еще оставался далеким городом — районным центром, с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в Саду трудящихся.
А для меня с моими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Какие окуни ловились в нашей Черемшихе!.. Сколько грибов в лесах!.. А яблоки в садах!
Жил я с отцом и матерью в доме, еще построенном прадедом. Летом отец работал на пристани. Действительную он отслужил в Кронштадте и дело знал. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике. Жили.
И вот перед войной, года, наверно, за три, появился откуда ни возьмись дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал: мой дед — мамин отец, погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером, героем той далекой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.
Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом — братом маминого отца, совсем не похожим на настоящего деда, если сравнивать с фотографией.
Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда ее еще не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушел из дому мальчишкой, будто бы еще в том веке. Пока была жива его мать — моя прабабушка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живет, не сообщал.
В семье этого деда считали беспутным бродягой. Про него забыли. Потом он и вовсе словно сгинул со света.
И вот он вдруг объявился. Приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела протертым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.
Вернулся уже стариком. Был совсем лыс. Только на висках и затылке оставалась белесая подковка волос. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.
Видно, он не очень-то и надеялся на то, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда еще не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.