Духулев вздрогнул, нервно ухмыльнулся и послушно сделал, как велели: опустил в щель несколько монет (ах, вот если бы кто из сослуживцев, лучше — подчиненных, увидал его сейчас!), и тотчас на барьер с холодным стуком выкатились пять настоящих пуль.
Настоящих пуль — он это сразу же отметил.
Духулев с важным видом зарядил винтовку, будто и вправду позировал невесть перед кем, а губы его тем временем растягивались в ядовитой, беспомощной улыбке.
Он навел дуло на мишень и, даже не прицелясь, механически спустил курок.
Зачем ему все это?
Блажь ведь, как и многое другое, с тех самых пор, как ангел нашептал…
Ну?
Промах.
Ты хочешь иначе?
Он быстро перезарядил винтовку — новый выстрел. Промах!
Что, опять?
Уже с ожесточением, волнуясь, он загнал патрон в винтовку и выстрелил еще раз.
Снова — промах.
Три попытки вхолостую…
Ах, какая замечательная вещь — тир!.. В Кеннеди — нельзя, в жителя Камбоджи — тоже, и в палестинца — руки коротки, а здесь — что хочешь вытворяй, любого гробь, мечтам — простор, поступкам — произвол!..
— Дьявол, — прошептал он, тяжело дыша. — Я пристрелю тебя, подонка.
Он целился долго и внимательно.
Четвертый выстрел.
Опять мимо.
И тут раздался унизительный, негромкий смех.
Духулев дернулся всем телом и выронил винтовку на барьер.
— Эй, кто тут? — с ужасом спросил он. — Кто смеется?
— Это я. Твоя мишень.
— Мишень? — поразился Духулев и чуть попятился к двери. — Нет, брось, — он погрозил пальцем в пустоту. — Ты мне такие шутки не шути. Смеешься, да? А ну-ка, выходи! Эй, ты!..
— Вот именно, смеюсь. А что мне остается делать? Так забавно смотреть на тебя… Столько рвения, бедняга… Ну, зачем тебе все это?
— А тебе не все равно? Захотелось — вот и все… Я чертовски плохо тебя вижу… После ресторана, знаешь… Одни только контуры. Оттого и промахиваюсь.
— Зачем тебе стрелять?
— Настроение у меня паршивое. Хочу успокоиться, понимаешь? Давно уже нервишки — не того… Стресс, говорят…
— А, — протянула мишень равнодушно. — Но ты же все равно не попадешь.
— Как знать? — усмехнулся Духулев. — Должен попасть. Хотя бы раз в жизни. И чтоб больше никаких потом хлопот. Мне много и не надо. Знаешь, жизнь такая штука…
— Знаю, — отрезала мишень.
— Вот как? — усомнился Духулев. — Ну, может быть… Хотя… Понимаешь, — с неожиданной злостью закричал он, — ни черта у меня не получается! Все хорошо, да, все, и вместе с тем — не то!.. Бедлам какой-то… И, главное, не разберешь, кто виноват. Никто не виноват, все, сволочи, чисты. А на душе — кошмар… И я вот начинаю думать, может, просто надобно найти кого-то да и свалить на него разом всю вину, сделать собственной мишенью и поразить, чтоб сбросить с себя это бремя… Ведь неполноценность, я ж понимаю… Чтоб не чувствовать себя счастливым неудачником. Когда увидишь, что не надо ни раскаиваться, ни позорно унижаться, то, наверное, начнешь осознавать, что ты, пожалуй, просто-напросто сильней, и все…
— Ну, что ж, убей, — произнесла мишень спокойно. — У тебя остался последний патрон. Смотри, не промахнись.
— Постараюсь… Если б я тебя получше видел… Черт! В другой, положим, раз…
— Другого не было и вряд ли еще будет, ты учти. Валяй сейчас.
— Н-да? Ишь какой нашелся прозорливец…
Духулев неторопливо зарядил винтовку и навел дуло на мишень.
Долго, очень долго целился, щуря то левый, то правый глаз.
Потом ласково спустил курок.
— Ну, разумеется, — обескураженно пробормотал он, опуская голову. — Стрелок я никудышний. Как и в жизни, черт возьми. Всегда в меня стреляли, просто отлетало рикошетом — вот мне и казалось, что я сам стреляю… Маленький такой самообман…
Он сделал шаг, чтобы уйти, но тут мишень окликнула его:
— Эй, погоди! Не торопись. И — повернись-ка на минутку.
Духулев послушно обернулся и, ошеломленный, замер.
Теперь человечек на мишени виден был вполне отчетливо, как будто бы пространство, разделявшее его и Духулева, прояснилось и внезапно сфокусировалось, вопреки законам оптики и всякому здравому смыслу.
Что-то неуловимо знакомое теперь проглядывало в облике мишени, и, когда наконец-то Духулев сообразил, кого же именно напоминал его партнер, сердце чуть не выпрыгнуло из груди и все его существо пронзила дикая тоска.
Он узнал себя, словно там, у дальней стенки, невесть кто поставил зеркало, и он глядел на собственное отражение, уменьшенное расстоянием во много раз.