Обычно такие студентки выбирали себе специализацию по психологии, по истории культуры или по английской литературе. Иногда записывались на археологию или лингвистику, но, столкнувшись с первыми трудностями, бросали. Те же, кто записывался на курс Гранта, либо сами имели скандинавские корни, как Фиона, либо поднахватались скандинавской мифологии, наслушавшись опер Вагнера или начитавшись исторических романов. А несколько было таких, которые думали, будто он преподает кельтский язык: все кельтское для них обладало мистической притягательностью.
С абитуриентками из «кельтанутых» он разговаривал довольно резко — благо, сидеть по эту сторону преподавательского стола совсем не то, что стоять по ту.
— Хотите выучить красивый язык, идите и учите испанский. Хотя бы сможете им воспользоваться, съездив в Мексику.
Одни внимали предостережению и испарялись. Другим же в его суровом тоне слышался личный вызов. Эти начинали упорно трудиться, привнося в его кабинет, в его размеренную, вполне самодостаточную жизнь неожиданное смятение, вызываемое роскошью их женского расцвета, их зрелой податливостью, трепетной жаждой похвалы.
Он обратил внимание на женщину по имени Джеки Адамс. Она была полной противоположностью Фионе: пухленькая коротышка, темноглазая, экспансивная. И абсолютно чуждая иронии. Их роман продлился год, пока куда-то не перевели ее мужа. Когда, сидя в ее машине, они прощались, Джеки била безудержная дрожь, будто от переохлаждения. Потом она написала ему несколько писем, но их тон показался ему нервным и вычурным, и он никак не мог решить, что ей ответить. Так, в раздумьях, срок, подходящий для ответа, прошел, а он тем временем неожиданно оказался чудесным образом влюблен в девушку, которая по возрасту годилась Джеки в дочери.
Дело в том, что, пока он был плотно занят своей Джеки, произошла еще одна, совсем уже потрясающая перемена. В его кабинет стали являться длинноволосые юные девы в сандалиях на босу ногу и чуть ли не в открытую предлагать секс. Поиски осторожного подхода, завуалированные намеки на глубокое чувство, то есть все то, что требовалось с Джеки, с этими можно было пустить побоку, просто выкинуть в окошко. Его завертел какой-то смерч, вобравший в себя уже многих; желание воплощалось в действие с такой быстротой, что он даже засомневался: уж не упускает ли чего? А что до сожалений, то у кого на них есть время? Некоторые, как он слышал, заводили интрижки даже с несколькими одновременно, кидались во все тяжкие, рисковали. Вокруг забушевали жестокие скандалы, переходящие в драмы самого высокого градуса, но ему почему-то казалось, что лучше пускай уж так, чем никак. Не заставили себя ждать и репрессии — уволили одного, другого… Однако уволенные всего лишь пошли преподавать в университеты поменьше — там и с терпимостью попроще — или в «открытые учебные центры», а многие из брошенных жен, оправившись от шока, тут же переняли у соблазнительниц их мужей как стиль одежды, так и сексуальную беспечность. Вечеринки в кругу коллег, когда-то столь предсказуемые, превратились в минное поле. Все это приняло масштаб эпидемии, вроде знаменитой «испанки». Только на этот раз люди сами гонялись за вирусом, и мало кто в возрасте от шестнадцати до шестидесяти не стремился тоже заразиться.
Впрочем, Фиона была как раз из тех, кто не спешил заражаться. У нее в это время умирала мать, и опыт работы в больнице привел Фиону от рутинного перекладывания бумажек в регистратуре к новому полю деятельности. Да Грант и сам не кидался головой в омут — во всяком случае, по сравнению с некоторыми коллегами. Так близко, как Джеки, он к себе не подпускал ни одну женщину, никогда. А чувствовал он тогда главным образом гигантский скачок благополучия. И даже склонность к полноте, которая водилась за ним с двенадцати лет, вдруг куда-то исчезла. По лестницам бегал через две ступеньки! Как никогда радовался открывающемуся из кабинетного окна виду на сосны, рваные облака и февральский закат, задуваемый ветром; его до слез трогали старинные лампы, чарующими световыми призраками пробивающиеся сквозь портьеры гостиной у соседей, и выкрики детей, ни за что не желающих покидать гору в сумеречном парке, где они катались на санках. Но вот уже апрель, а там и лето, он возится с цветами, учит их названия по-исландски. С таким репетитором, как собственная теща — правда, уже почти лишившаяся голоса (ее-то недуг посерьезнее: рак горла), — он так поднаторел в произношении, что набрался храбрости и прочел студентам вслух, а потом перевел им величавую, хотя и весьма жестокого содержания «Хофьолаусн-драпа» (оду «Выкуп головы»), поднесенную в качестве подарка королю Эйрику Кровавой Секире скальдом, которого король приговорил к смерти[8]. (Однако потом тот же король помиловал и отпустил его — так покорила жестокого конунга сила поэзии.) Все дружно Гранту аплодировали, даже сердитые «вьетнамские писники[9]», которых на курсе тоже было достаточно; надо же, простили ему добродушно-насмешливое предложение переждать страшноватую драпу в коридоре.
8
Эйрик I Кровавая Секира (885–954) — конунг Норвегии (930–934), сын Харальда I Прекрасноволосого. Драпа (хвалебная песнь) «Выкуп головы» приписывается сказителю Эгилю Скалагримссону (сыну Лысого Грима).