— Садись, брат. Я сейчас. Потолкуем.
Федя сел на диван, и сейчас же из-под дивана:
«Дзю-ю-юба…»
Давид Семенович перестал писать, посмотрел на Федю. Внимательно так. И насмешливо вроде. Чего это он?
— Так вот, — сказал Давид Семенович. — Ты, надо полагать, нашего художника Нила Тарасовича знаешь?
— Еще бы не знать!
— Теперь слушай. Просьба у него к тебе. Хочет он нарисовать нашего Мишку. Ну, а медведь больше всех тебя слушается. Так ты, пока Тарасыч рисовать будет, побудь рядом. Ручной, ручной медведь, а кто его знает.
— Значит, мне в редакцию не идти?
— Попозже пойдешь. А сейчас дуй к своему Мишке. Мы его уже накормили. — Давид Семенович вздохнул чего-то.
— Устали, да? — спросил Федя.
— Да нет, брат. Воззвание, понимаешь, написать надо. Послушай-ка вот концовочку. — Давид Семенович встал и прочитал с выражением: — «Все, кому дороги красные завоевания, немедленно под красные знамена первого партизанского батальона!»-Посмотрел выжидающе на Федю и спросил: — Ну? Как?
— Здорово!
— Ты думаешь?
— Прямо в точку!
— В точку, говоришь? — Давид Семенович зевнул.- Поспать бы. Ну ладно. Все ясно?
— Все.
— Можешь идти к своему Мишке.
Федя сбежал с лестницы, уже другой — крутой и узкой, и попал в типографский двор. Здесь в беспорядке лежали старые ящики, ржавела какая-то непонятная и грустная машина. Из-за штабеля пахучих дров не спеша вышла кошка Ляля и проволокла мимо Феди здоровенную крысу. В другое время Федя поиграл бы с Лялей, но сейчас ему не до этого. Скорее бы увидеть своего друга Мишку-печатника!
Федя открыл низкую дверь и очутился в сарае с двумя мутными окошками. И сейчас же с соломы поднялся бурый медведь с серебряным кольцом в носу, проревел радостно и на задних лапах пошел к мальчику.
— Здравствуй, Мишка! Здравствуй, мой лохматый!- И Федя бросился в пушистые и осторожные объятия.
А теперь, пожалуй, надо рассказать о том, как этот медведь попал в типографию и что он тут делает.
ДОМ С БЕЛЫМИ КОЛОННАМИ
Это случилось в ноябре 1917 года.
Федя проснулся, потянулся с хрустом.
Было еще совсем рано, в окно гляделось хмурое холодное утро, трещали дрова в печке, тикали ходики на стене, и от этого у Феди стало покойно и светло на душе.
Мама ставила на стол желтый жаркий самовар. Самовар фыркал, шипел, плевался паром, будто сердился на кого-то.
За столом сидели отец и дядя Петя из типографии. Дядя Петя только что пришел — от его больших сапог натекла лужица.
— Тут верст десять до Ошанина, — говорил дядя Петя, — за час доберемся. Делов там немного. Охранять только имение. Мужики лютуют. Порушат все по своей злобе.
— Это зачем же помещиков охранять? — всплеснула руками мама, даже чай разлила.
Дядя Петя усмехнулся:
— Не помещиков. Они небось уж во Франции кофий пьют. Дом охранять будем. Знаменитый архитектор построил тот дом. Вот фамилию его забыл. Мудреная такая фамилия.
— А когда выступать? — спросил отец.
— Отряд уж собрался. Тебя ждем.
Отец отхлебнул чаю побольше и заторопился: одеваться стал.
Федю подбросили пружины кровати.
— Папка! Меня возьми!
— Это еще зачем? — нахмурилась мать.
— Нечего тебе там делать, — не очень уверенно сказал отец.
Помолчали.
— Возьмите! — умолял Федя. — Дядя Петя, я послушный буду!
— Я бы взял. — Дядя Петя подмигнул Феде.- Есть там чего мальцу поглядеть.
Так отправился Федя в свое первое, большое, как небо, путешествие, поехал с отрядом в имение Ошанино, построенное знаменитым архитектором с мудреной фамилией. Поехал охранять то имение от мужиков, которые, видать, крепко на помещиков рассердились.
А была стылая осень. Ранний мороз-зазимок с утра подковал землю, но дорогу все одно развезло, и две телеги, в которых поместился отряд рабочих с винтовками, хлюпали по жирной грязи. Кругом были поля, холодные и пустые, и от них грустно сделалось Феде — такие они молчаливые, будто притаились и думают свое, неведомое людям. По бокам дороги росли ветлы, все пушистые от инея. Люди не выспались, видно, и молчали. Федя тоже молчал и думал. Думал про все: про революцию, про войну, про Любку-балаболку. Потом Феде надоело молчать, и он спросил у отца:
— Слышь, а зачем имение охранять, хоть его и тот архитектор строил? Все одно — помещичье оно!
Отец задумался, и вместо него ответил дядя Петя:
— Ты, Федор, поразмысли. Построили мастера красивый большой дом, сто человек в нем жить могут, а жили, ну, сколько? Пять, скажем, человек. Драпанули помещики от революции, дом бросили. Так на что ж нам его, милый человек, рушить? Иль в хозяйстве не сгодится? Может, мы там школу для ребятишек соорудим. Или клуб какой откроем.