— Жри давай! — нетерпеливо крикнул Званцев. — А то платить заставим.
Я закрыл глаза и попытался проглотить еще один шарик. У меня уже не было сил сопротивляться. Да и зачем? Мне сейчас все было безразлично.
Но я по самое горло был заполнен мороженым. Больше в меня не входило. Я никак не мог проглотить последний маленький кусочек. Меня стошнило.
Как сквозь вату слышал я, что ресторан наполнился возмущенными голосами. Кто-то, подбежав, осторожно взял меня за плечи и куда-то повел.
Я вырвался и выскочил на улицу.
У меня дрожали колени, и я с жадностью вдыхал сырой вечерний воздух. Город жил как всегда, — не зная, что одного из его граждан только что растоптали. Над крышами домов горели затейливые, витые рекламы. Из ворот кинотеатра хлынул народ: кончился последний сеанс. Редкие машины шуршали по мокрому асфальту. Сыпал невидимый в темноте, мелкий и теплый апрельский дождь.
Зачем я поехал в ресторан? Меня предупреждали на комсомольском собрании; Мишка именно из-за этого поссорился со мной; Серёга гнал меня железной хворостиной. Очевидно, они не учли всей испорченности моего характера. Ко мне нужно было применять более крутые меры.
Гарик Верезин, Гарик Верезин… Ради кого ты сделался предателем, бросил стройку, друзей, Геннадия Николаевича?
Я долго колебался, стоит ли любить Званцева. Но сегодня я понял, что его нужно ненавидеть. В тысячу раз больше, чем Марасана!
Я вспомнил все свои преступления. Они как бы разом обрушились на меня. Я все-таки дружил со Званцевым, несмотря на слово, данное комсомольскому собранию. Я скрыл правду о своих отношениях с Марасаном. Я дезертировал со строительства и предал старых, верных друзей.
Что мне оставалось делать? Таким людям, как я, нет места в коммунизме. А без коммунизма жить не стоит.
Если я хочу приносить хоть какую-нибудь пользу людям, я должен пойти в райком комсомола и рассказать всю правду о себе. И о том, к чему могут привести человека трусость, безволие, эгоизм, подлость. Пусть все поймут, как опасно дружить с марасанами и Званцевыми, «вольными казаками» и Синицыными.
Меня могут даже возить из школы в школу, с собрания на собрание. Я буду честно и без жалости к себе рассказывать, чему меня научила жизнь.
Я буду живым примером для людей. Примером. Как «Клоп» у Маяковского.
Но что-то в этом решении меня не устраивало. Я, пожалуй, слишком жалел себя. Ну, подумаешь, буду говорить откровенно. Тоже мне наказание!
И вдруг меня осенило. Надо умереть — вот что. Убить себя.
Это будет мужественно — раз. По заслугам — два. И, в-третьих, лишь тогда история моей жизни будет по-настоящему учить ненавидеть все то, что я так ненавижу сейчас.
Этим я хоть немного искуплю свои подлости. И если живому Игорю Верезину не будет места в коммунизме, то память о нем, может быть, пропустят в будущее.
Я приду домой и напишу длинное и честное предсмертное письмо. Я буду писать его всю ночь. Убью я себя под утро.
Папа и мама. Мама и папа.
Плохо я отплатил им за их заботу обо мне. Теперь они будут стариться вдвоем. И, наверное, будут плакать обо мне, хотя я приносил им одни неприятности и так часто бывал несправедлив к ним.
В своей посмертной записке я прямо скажу, что моя последняя мысль была о них и что я их очень любил…
Сейчас я приду домой, напишу всю правду о себе и выпью люминал. Его прописали папе от бессонницы, но папа почему-то не стал его принимать. Для того чтобы умереть, кажется, достаточно десяти таблеток. Но я выпью шестнадцать.
Решено! Через несколько часов Гарик Верезин уйдет из жизни, которую он позорит.
XIV
В нашем парадном горела маленькая, тусклая лампочка. Но и ее света хватило, чтобы разглядеть две фигуры, которые я меньше всего ожидал сейчас увидеть. Одна фигура свернулась калачиком на подоконнике. Это был Мишка. Другая сидела на полу, прислонившись спиной к двери нашей квартиры, и похрапывала. Это был Серёга.