Ребята наседали, а я молчал. Меня одолевали сомнения. Пока что я еще не сделал ничего такого, о чем говорил Геннадий Николаевич. Песенка Андрея мне сразу не понравилась. Вообще я вовсе не хотел быть похожим на тех людей, о которых говорил классный. Может быть, я действительно не разобрался в Званцеве? Ведь заявлял же он, что «родители — это не вещь!»
Дама тоже молчал. Отругивался только Гуреев. Перед собранием он сказал, чтобы мы не дрейфили. Вчера, после кафе, он зашел к Викентию Юрьевичу (так звали отца Синицына), и тот уверил его, что нам ничего не могут сделать: мы же не нарушили устава.
Отбиваясь от наседавших на нас ребят, Сашка доказывал, что мы устава не нарушили, родителей не стыдимся, над целинниками не смеемся. Он даже сам хотел поехать на целину, да не пустили из-за возраста. Разок-другой сходили в кафе — так что из этого? Все едят мороженое! Григорий Александрович с нами занимается только боксом. Ничему плохому он нас не учит. Нам очень жаль, что мы огорчили Геннадия Николаевича. Но зачем же ставить вопрос, как в пятом классе: дружи или с ним, или со мной? С Григорием Александровичем всегда можно поговорить неофициально.
Ребятам явно хотелось объявить нам выговор, чтобы мы почувствовали свою вину. Но они так и не смогли ни к чему придраться. Наверное, от полной беспомощности они поставили «на вид» Сашке Гурееву за то, что он прогулял уроки. Да еще, по Аниному предложению, нам запретили тренироваться, пока не сменят Званцева.
Угрюмо обещав, что не буду ходить в секцию, я неожиданно для самого себя стал думать, что все-таки Сашка прав. Вернее, не Сашка, а Викентий Юрьевич. Ведь мы же и впрямь не сделали ничего плохого. Григорий Александрович вовсе не собирался нас развращать. Наоборот, он однажды сказал нам, что каждый должен жить так, как считает правильным. Может быть, Геннадий Николаевич ошибается и никакой опасности нет?
Не могу понять, что со мной делается. Раньше мое существование состояло из школы, домашних заданий, родителей и кино. Все казалось простым и ясным. Теперь, когда мир для меня раздвинулся, жизнь сделалась трудной и непонятной. Совсем как задача из еще не пройденного раздела математики.
После комсомольского собрания Аня сухо сказала мне, что нам надо встретиться.
— Хорошо, — сказал я. — Позвони.
Теперь она позвонила.
— Я слушаю, — холодно сказал я в телефон.
— Это я, — сказала Аня. — Буду у Пушкина, на нашем месте.
VIII
Солнца уже не было видно. Только розовато блестели стекла в верхних этажах высоких домов.
Начинался прозрачный легкий вечер, наполненный городским шумом. Звуки были удивительно чистыми. В открытом окне стоял приемник, и слышалась музыка: кто-то играл на рояле. Двое прохожих разговаривали на противоположной стороне. Они говорили негромко, но мы с Аней без всякого напряжения слышали каждое слово:
— Значит, поможешь насчет лимитов?
Возле троллейбусной остановки старуха предлагала подснежники. Почему первые, самые жданные цветы всегда продают старухи с наглыми глазами?
Сквер, в который мы свернули, казался куском дачной природы, перенесенным в город и насильно зажатым среди асфальта. Дачный пейзажик ловко приспособили для города: поставили фонари, липкие от зеленой краски скамейки. Дорожки словно покрасили красноватым битым кирпичом.
Здесь было пусто. Еще не наступили те дни, когда бульвары становятся самым шумным местом в городе от детского плача, от нянек, пронзительно кричащих: «Зяблик, куда ты забросил мяч?», от компаний, оглушительно стучащих костяшками домино.
Аня шла и смотрела себе под ноги.
— Ты меня позвала, чтобы молчать? — высокомерно спросил я.
— Нет, — ответила Аня. — Я тебя позвала не для того, чтобы молчать.
— Может, ты начнешь?
— Начну, не беспокойся.
— Я не беспокоюсь. После твоего сегодняшнего выступления я уже ни о чем не беспокоюсь.
Мне хотелось, чтобы Аня почувствовала в моих словах скрытую угрозу.
— Кстати, на сегодняшнем собрании ты себя здорово показал.
— Чем же это?
— Тем, что молчал. Это было отвратительно.
— Давай, давай, — сказал я, рассеянно посматривая на верхушки деревьев.
— Ты молчал высокомерно, — сказала Аня. — Это все поняли.
— Пусть, — согласился я. Мне было приятно, что мое молчание расценили именно так. Никто не понял, что я был просто растерян.
— Значит, ты сам согласен, — торжествующе сказала Аня. — Ненавижу высокомерных.
— Пожалуйста, — сказал я, теряя терпение. — Ты позвала меня, чтобы ругаться?