- Я все понял, - поспешил заверить Говард.
- И когда я уйду, ты останешься совсем один, - продолжала беспокоиться добрая Линда. - Вот о чем я спрашиваю - как ты будешь тогда?
- Я буду не один, - повторил с грустной улыбкой юноша.
Женщина не стала спрашивать, с кем он будет. Она много лет прожила на этом свете и никуда не выезжала из этих мест, ей ли не знать, что на десятки миль вокруг сплошная глушь, разве забредет иной раз непоседливый охотник, и то это бывает так редко, что Линда помнит все случаи.
Не говоря вслух, Линда подумала, что одиночество - какая она ему компания! - дурно повлияло на хозяина. Он так же приветлив и вежлив, как был, когда вернулся год назад из Лондона, закончив университет, но чаще стал забываться и смотреть, ничего не видя перед собой, мечтательно улыбаясь.
Когда-то давно вот так же печально и таинственно улыбался племянник матери молодой сэр Габриель. Потом выяснилось, что он лунатик, выходит по ночам и разгуливает по карнизам. Бедный юноша во сне сорвался с башни и так разбился, что едва жив остался. Благо упал не на камни, а на кусты. Он гостил у тети и очень всех расстроил своим падением. После его отъезда только и было разговоров о нем и о том, что надо ждать беды, если человек начинает без причины улыбаться.
Очень может быть, что эта болезнь - свойство рода покойной баронессы Элен, и бедная Линда очень огорчилась, когда увидела, что Говард улыбается, как тот юноша- лунатик. Кстати, сама баронесса Элен, мать Говарда, была сентиментальна и мечтательна. Она любила сидеть у окна своей спальни и мечтать о чем-то, глядя на бегущие по небу облака
- Ах, Линда! - говорила она недовольно, когда служанка приходила звать на обед или ужин. - Как ты мне помешала!
Линде всегда было непонятно, чем она могла помешать хозяйке, которая ничего не делала и глазела в окно. Теперь, незаметно поглядывая на задумчивого Говарда, Линда предположила, что сын недалеко ушел от матери, такой же мечтательный, не в отца. Сэр Дональд отличался бурным характером, тихо было в замке только тогда, когда он спал или уезжал на охоту. Эти горы вокруг озера помнят его трубный голос, его громогласный хохот и шуточки, от которых приходилось краснеть.
Нет, Говард не в отца. Но надо признать, что телосложением и здоровьем юноша далеко не слаб, вон какие сильные руки! Линда как-то видела, что и фехтовать он умеет, даже очень ловок, но это заслуги отца, который натаскивал сына, а сам он никакой страсти к забавам не имеет. Ему бы только взять книгу, устроиться в тени на берегу озера или на верхней площадке замковой башни и читать, читать, читать.
- Совестно мне уходить, но надо, - печалилась Линда.
- Да что вы, миссис! - воскликнул Говард. - Я отпускаю вас. Мне право нечем расплатиться, уже забыл, как выглядит пенс, не говоря уже о шиллинге. Но я вам сказал, возьмите в замке, что вам нравится. Есть же и посуда, и картины...
- Мне ничего не надо, - поспешно отказалась Линда. - Я думаю не о себе, а о вас.
- Обо мне не надо заботиться, - с ласковой улыбкой дотронулся до ее руки Говард. - Я счастлив, и не надо говорить обо мне в таком тоне. Запасов муки и крупы хватит на всю зиму. Много ли мне надо!
Он настоял на том, чтобы старая служанка взяла золотое блюдце и ожерелье матери.
- Этого хватит на жизнь, если продать, - сказал он, сам того не понимая, насколько щедр.
Такие дорогие подарки Линда ни за что не взяла бы, но, подумав о том, какие пышные похороны могут деревенские устроить ей, согласилась. Ей очень хотелось, чтобы ее ровесницы завидовали ей и думали, как хорошо Линда в свое время устроилась у господ, как сытно жила, если на свои похороны оставила столько денег. Мужчины могут на славу погулять, и хромой Мартин, когда-то бывший таким красавцем, возможно, на этот раз пожалеет, что когда-то предпочел другую.
Так и не удалось бывшей служанке выяснить, как можно быть счастливым, оставаясь в одиночестве в огромном пустом замке без единого пенса в кармане. Утром она собрала пожитки. Говард на лодке переправил ее с острова. Они еще раз попрощались, и служанка пошла по узкой тропе и вскоре скрылась за лохматыми елями.
Вернувшись на остров, Говард поднялся на башню и остановился у чугунных перил под крышей в виде шатра, которая держалась на четырех столбах по углам.
Он видел белую змейку тропы, которая вилась по низине между горами, где долго еще различалась темная фигурка служанки, потом исчезла, уменьшилась до величины муравья, и глаза уже не могли ее различить.
«Может быть, сегодня я видел последнего в моей жизни человека, - подумал Говард. - Но в моей душе нет печали и сожаления. Я спокоен, как вода озера в этот полуденный час, когда солнце смотрит с высоты и лучи его проникают вглубь, но не достигают дна. Отныне я буду жить один. Никто не станет мне мешать, отвлекать от тех мыслей, что мне приятны, и наконец-то я могу молчать, сколько мне заблагорассудится. Но я могу и вслух, во весь голос, чтоб слышали горы, читать стихи, которые сочиню. Какое счастье - этого никто не может понять! - произносить имя любимой, когда мне этого захочется, никого не стесняясь, не опасаясь, что кто-то может услышать. Бывают минуты, когда я хочу выкрикнуть это прелестное, это самое чудное имя в мире и теперь я могу это сделать в любую минуту. Я обрел полную свободу! Я самый счастливый человек на планете!»