Гротеск, по определению словаря Ушакова, — это произведение искусства, исполненное в причудливо-фантастическом, уродливо-комическом стиле. Кстати сказать, гротеск бывает не только комическим. Но тем ли вызывает смех комический гротеск, что жизнь будто бы в нём показана в причудливом, фантастическом, то есть неестественном, искажённом виде? Гротеск всё же не насмешит нас, если в нём не будет содержаться намёк на какое-то, действительно существующее в жизни смешное явление.
Гротескны обычно клоунские репризы в цирке. Когда клоун Олег Попов, изображающий врача, оказывает помощь вытащенному из воды утопленнику: делает искусственное дыхание, поднимая и опуская ноги пострадавшего, выжимает из лёгких воду, наступая ему на живот ногой, — это ещё не смешит нас. Но когда он, добившись наконец успеха и заглянув в паспорт спасённого, с досадой хватается за голову и даёт распоряжение бросить «утопленника» обратно в воду, поскольку «утопленник» оказался жителем другого, не обслуживаемого им района, — мы все дружно смеёмся.
Что же вызывает на этот раз смех? Именно то, что мы вспоминаем уже известные всем случаи бюрократизма, нечуткости, недомыслия со стороны некоторых лечащих учреждений, которые отказывают иной раз в помощи больному только потому, что он прописан в другом районе города, или не оказывают помощи до тех пор, пока не заполнят на пострадавшего длинную анкету и т. д. Мы не поняли бы содержавшегося в представленной сценке намёка, а следовательно, и не смеялись бы, если бы не знали о существовании такого рода случаев. Гротеск как бы говорит нам, что не принять вовремя больного человека, не оказать ему своевременно помощи, а заставить таскаться по другим лечебным учреждениям — это так же глупо, бесчеловечно, бессовестно, как бросать только что вытащенного из воды человека обратно в воду, как делать искусственное дыхание, дёргая больного за ноги, или освобождать лёгкие от попавшей в них жидкости посредством пинков в живот.
Можно ли такой гротескный показ воспринимать как нарушение жизненной правды, как преувеличение, искажение того, что на самом деле бывает в жизни? Всё это действительно могло быть воспринято как преувеличение, искажение, как ничем не оправданная клевета на действительность, если бы мы, просмотрев сценку, хоть на минуту поверили, будто на самом деле существовал врач, который, оказав помощь вытащенному из воды человеку, решил бросить его обратно в воду. Мы, однако, как люди нормальные, находящиеся в гуще событий, прекрасно знающие, что в жизни бывает, чего не бывает, и ещё не разучившиеся понимать шуток, конечно, не верим в существование такого врача. Поверить этому, с нашей стороны, было бы дико, и если бы мы проявили подобное легковерие — это говорило бы только о расстройстве наших умственных способностей. Поскольку мы показанному в гротеске не верим, а верим лишь тому, на что он намекает, то фактически он и показывает нам не то, что показывает, а то, на что намекает. Если приспособленец Победоносиков в «Бане» порет явную чушь, то эту чушь мы воспринимаем не как нечто сказанное каким-нибудь конкретным приспособленцем, а как намёк, как насмешку над всем смыслом приспособленческих высказываний. С этой точки зрения Победоносиков — не обычный типический характер, а образ-сравнение, подобно образу осла в басне, что вполне допустимо в таком полуфантастическом произведении, как «Баня».
Вполне законен вопрос: для чего все эти преувеличения, для чего в гротеске эксцентрика, то есть совершенно неправдоподобный показ событий, актёрская игра, выходящая из пределов обычного? Почему доктор в репризе Олега Попова одет в мешковатый халат, в каком-то поварском колпаке на голове, в огромных очках, а «утопленник» похож на огородное пугало с неестественно красным носом? Почему доктор дёргает «утопленника» за ноги да ещё приговаривает: «И раз! И два!», словно делает физзарядку, а изо рта утопленника бьют фонтаны воды? И т. д.