Преувеличение или преуменьшение (вообще искажение) — это единственный имеющийся у карикатуриста способ выделять (отмечать, делать заметными для зрителя) смешные особенности изображаемого. Не может же карикатурист нарисовать точный портрет, а сбоку или снизу написать, что зрителю следует обратить внимание на то, что нос у изображённого человека несколько длинноват или, наоборот, коротковат, если как следует присмотреться. Художник говорит с нами на своём языке, то есть и на языке рисунка. И мы прекрасно понимаем этот язык, хотя обычно и не отдаём себе в этом отчёта.
Разглядывая карикатуру, мы всегда видим, что перед нами карикатура, то есть какое-то шутливое изображение, в котором, как и в гротеске, надо искать намёк на что-то действительно существующее. В силу этого нарушение пропорций, допускаемое карикатурой для выражения каких-то мыслей художника, воспринимается нами не как искажение, а как иносказание. Здесь, как и в гротеске, художник говорит что-то не только содержанием, но и формой произведения. Карикатура нарочитой условностью своей формы вызывает в нашем сознании образ живого человека, заставляет нас вспомнить, представить, вообразить его себе вместе с теми недостатками, о которых нам только что напомнил художник.
Живописное произведение, например портрет, действует на нас более непосредственно, в силу своей меньшей условности. У живописного портрета другие, более тонкие задачи. Он больше говорит о внутреннем, о характере, о чувствах, переживаниях, что достигается верной передачей внешности человека. Нарушения пропорций, допустимые в карикатуре, выглядели бы в живописном портрете уже не как намёк, а как правда, то есть как нечто на самом деле существующее в действительности. Взглянув на такой «портрет», мы могли бы поверить, что существует человек с такими искажёнными, уродливыми чертами, и это уже не смешило бы нас, а наоборот, отталкивало, пугало, точно так же, как если бы мы встретили эти черты в живом человеке. Этим и объясняется, почему многие формалистические живописные произведения, изображающие людей в искажённом виде, не внушают нам эстетического чувства, а наоборот, отталкивают нас, в то время как карикатура, пока она остаётся в известной мере условной и пока содержит намёк на какую-то правду действительности, таких неприятных чувств не вызывает.
Гротеск, шарж, карикатура, пародия, острота, шутка, как и метафора, сравнение, аллегория, всякое иносказание — это приём (язык) искусства, которое действует на нас особенно сильно не тогда, когда мы пассивно воспринимаем увиденное или услышанное, а когда наше сознание активно работает: когда мы должны о чём-то думать, о чём-то догадываться (причём делаем это без видимого усилия), когда мы вспоминаем случаи из собственной практики, когда нам являются мысли о жизни, о людях, об испытанных нами самими чувствах; когда не художник или писатель даёт нам готовые выводы, а мы сами делаем выводы, сами находим, открываем в произведении то, чего на первый взгляд, казалось, в нём нет. Эта активная форма восприятия, когда мы становимся как бы соучастниками творческого процесса, отличает художественное произведение от нехудожественного, реалистическое от натуралистического, то есть от такого, в котором всегда сказано только то, что сказано, и в котором ничего больше не видно кроме того, что изображено. В этом и заключается секрет занимательности, секрет того интереса, того увлечения, напряжения, с которым читается, слушается, смотрится каждое истинно художественное произведение.
Подобно тому как мы спрашивали, зачем гротеск, мы можем спросить, зачем метафора, сравнение, шутка, поэтический образ и пр. Мы уже видели, что метафора (иносказание) — это не только приём искусства, но и приём языка, приём, посредством которого создаются новые слова, выражения, обозначающие вновь появляющиеся, нарождающиеся понятия. Метафора во всех своих видах — нечто вызванное самой жизнью, без чего жизнь уже не может обходиться. Нетрудно представить себе, насколько бы обеднились возможности языка, если бы мы попытались прожить без метафор, сравнений, шуток, острот, иронии и т. п. Не только литература, но и сама обычная, повседневная речь сделалась бы настолько примитивной, что мы уже не могли бы выразить всего, что имеем сказать друг другу.
Общество развивается. Человечество умнеет. Появляются всё новые предметы, понятия, новые представления о действительности. Всё новое в мире вещей и идей отражается (не может не отражаться) в языке. Язык обогащается не только новыми словами, названиями, но и новыми средствами выражения. И не только новыми метафорами, в узком смысле этого слова (метафора как языковый приём уже существует), а, может быть, новыми приёмами языкотворчества, новыми видами тропов, новыми оборотами речи, новыми литературными формами, призванными выразить то, что в старых формах ещё не могло быть выражено.