Некоторые теоретики не ограничиваются требованиями специфических художественных средств при изображении сатирических характеров, но распространяют эти требования и на такие художественные компоненты, как портрет, художественная деталь, речь персонажей. В теоретической литературе можно встретить такие, например, утверждения: «Одно из эффективнейших средств типизации в сатире — речь персонажей», или «Важным средством сатирической типизации является портрет», или «Многие наши современные писатели — увы! — пренебрегают такими „мелочами“, как поиски действительно комических деталей», так, будто всё это: и деталь, и портрет, и речь героев — не является столь же эффективными художественными средствами не только в сатирическом произведении, но и во всяком другом. Разумеется, речь героя в той или иной мере характеризует его. Однако в особенностях речи сказываются в первую очередь принадлежность героя к тому или иному кругу, степень его образования, род занятий, национальность, темперамент, в общем, всё, что никак не определяет его сатиричность или несатиричность. Сатирический герой, как и всякий другой, может принадлежать к любому кругу, любому роду занятий или национальности, может оказаться и очень образованным и вовсе не образованным, следовательно, не какие-то особенности языка героя могут свидетельствовать о его сатиричности или несатиричности, а само содержание речи. Однако содержание речи характеризует не только сатирического героя, но и любого другого. И возвышенного героя характеризует содержание его речи, а не способ выражения, то есть не напыщенность, выспренность, высокопарность его высказываний.
Требование какой-то особенной специфичности речи для сатирического или юмористического героя оправдывает создание таких персонажей, которые пытаются смешить публику какими-нибудь искажениями речи, недостатками произношения, национальным выговором, шепелявостью, заиканием, повторением не идущих к делу словечек, то есть какими-то чисто внешними, случайными признаками, ничего не говорящими о глубокой внутренней комической сущности героя. Такая примитивная форма комизма (внешний комизм) ещё покуда встречается, особенно в театре, и удовлетворяет какую-то не особенно требовательную часть публики, не давая ей, однако ж, наслаждения от познания подлинно художественных ценностей.
То же можно сказать и о портрете, то есть об изображении внешности героя. Иногда глубокая внутренняя сущность человека сказывается и на строении его тела, лица, как это случилось с Собакевичем. Это, однако, бывает далеко не всегда. Человеческая внешность часто обманчива, и иной сатирический тип выглядит в жизни гораздо благообразней и привлекательней на вид, чем вполне положительный герой. Собакевич, со своей медведеобразностью, — исключение даже у самого Гоголя, который писал своих героев широкими мазками и яркими красками. Другие гоголевские сатирические персонажи не содержат ни таких искажённых черт, ни сходства с животными. Даже описывая Плюшкина, Гоголь писал: «Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперёд». У Плюшкина, как замечает Гоголь, гораздо замечательнее был наряд. Остальные же и по части наряда не представляли ничего из ряда вон выходящего. Не следует поэтому опыт создания образа Собакевича распространять поголовно на всех сатирических героев, то есть наделять какой-то дефективной внешностью, придавать сходство с животными и пр. При таком поголовном подходе они уже будут выглядеть как явное преувеличение, как нечто нарочито придуманное.
Комический образ, если он не гротеск, — это всё же не цирковой «рыжий». Этим мы ничего не хотим плохого сказать про «рыжего». «Рыжий» — гротеск (то есть условность, намёк), и не пытается выдавать себя за типический характер, в котором мы всегда видим нечто жизненно достоверное.
Если писатель начнёт пользоваться всеми средствами сатирической типизации, так щедро рекомендуемыми некоторыми теоретиками, то может очень далеко отойти от жизненной правды. Что мы можем сказать о герое, если по портрету он — дрянь, по языку — дрянь, и любая деталь говорит в нём о дряни, если уже за версту видно, что герой — дрянь или, наоборот, ангел, или цирковой клоун. Едва ли такой герой увлечёт нас, поскольку при первом знакомстве мы убедимся в его полном несоответствии жизни, в которой, как мы знаем по своему опыту, не всё так очевидно и просто.