Для ребёнка слишком малого нет ни смешных, ни страшных физиономий. Для него те физиономии хороши, к которым он привык с младенческого возраста. Если среди этих физиономий не было особенно длинноносых, то, встретив случайно какую-нибудь длинноносую тётку на улице, ребёнок может представить, что она прищемила себе нос, сунув его куда-нибудь по собственной неосторожности, или что кто-нибудь оттянул ей нос в драке, в которой она не сумела проявить достаточной ловкости. Мелькнувшая таким образом мысль может вызвать у ребёнка весёлое настроение. Точно так же какой-нибудь неестественный, сиплый или хриплый голос может вызвать представление, что его обладатель проглотил по неловкости или рассеянности какой-нибудь посторонний предмет, который и мешает ему разговаривать нормальным голосом.
Таким образом, слабость эстетическая, заключающаяся в некотором недостатке красоты, грации, благозвучия, тоже может вызывать осуждающий смех, но, конечно, в том случае, если всё это не переходит в безобразие или уродство, которые вызывают скорее эмоцию отвращения, страха, сострадания или жалости. Необходимо, однако, учесть, что смех над недостатком красоты лица или фигуры никому не поможет избавиться от этого недостатка; потому-то над ним и не станет смеяться человек умный, рассуждающий, чуткий.
На первый взгляд осуждающий смех воспринимается нами как нечто противоположное смеху радостному. Но это противоречие лишь кажущееся. Если радостный смех одобряет, утверждает добро, то и осуждающий смех также утверждает добро, но добивается этого иным путём, то есть путём осуждения, отрицания зла. Ведь осмеиваемые недостатки представляют собой какое-то зло для людей, обладающих этими недостатками.
Мы не удивляемся тому, что испытываем чувство радости, когда одобряем добро, то есть когда смеёмся радостным смехом. Незачем в таком случае удивляться тому, что мы испытываем радость, осуждая зло, то есть когда смеёмся осуждающим смехом.
Радостный смех — радость одобрения добра.
Осуждающий смех — радость осуждения зла.
И тот и другой смех направлены к одной цели.
Могу закрыть глаза и увидеть себя совсем маленьким мальчиком, лет пяти или, может быть, четырёх. Вот я стою перед матерью, а она помогает мне одеться (я собираюсь идти гулять), застёгивает пуговицы на пальто, завязывает вокруг шеи тёплый шерстяной шарф. Я и сейчас ещё как будто слышу её нежный голос, чувствую тепло её добрых, ласковых рук, но почему-то неясно различаю лицо, может быть, потому, что в толстом зимнем пальто с поднятым воротником и шапке-ушанке я слишком неповоротлив и мне трудно поднять кверху голову.
Завязав шарф, мать велит, чтобы я не гулял слишком долго, не ходил чтоб на улицу, не попал чтоб под лошадь или автомобиль. В те далёкие времена автомобили уже были, но ещё многие ездили на лошадях. Так что для маленького человека вдвойне было опасно выходить на улицу и в особенности гулять посреди мостовой.
И вот я уже во дворе. Разглядываю плачущие под крышей дома прозрачные ледяные сосульки, тыкаю палкой в кучу мокрого, рыхлого снега, который почернел от долгого лежания, но внутри ещё белый, как вата. День по-весеннему тёплый. Чувствуется, как сквозь пальто пригревает спину мартовское солнышко. Воздух свежий, упоительно-сладкий. Хочется дышать глубоко, полной грудью, чтоб надышаться про запас, надолго.
На улицу мне не хочется выходить, потому что, по правде сказать, я — трусишка. Мне кажется, что как только я выберусь за ворота, так сейчас же случится какая-нибудь беда: меня схватит Баба-яга или Кощей Бессмертный, загрызет бешеная собака, спрячет в мешок трубочист (меня тогда обычно трубочистом пугали, чтобы я не шалил). Нет, уж лучше находиться поближе к дому.