— Ты погоди, — загородил дорогу дед, — за какие ж такие заслуги она тебе принесла? Чи ты хорошо скот стерег, чи пахал? — спросил он, и в тоне его голоса явно чувствовалась насмешка.
Вареновка вся была разубрана зеленью. На всех воротах, даже на Гришиных, состоящих из четырех перекладин, были воткнуты ветки. Улица против каждой избы чисто подметена. На куче строевого леса против Пузанковой избы сидели вареновские бабы. Поодаль от них ползали на четвереньках ребята — Афанас, Митька, Ерошка: должно быть, играли в пуговки.
Увидев баб, Мишка остановился. После слов Моргуна он чувствовал, что на его сорочью рубаху будто кто бросил грязью.
Первой на дубах сидела Степанида — Ерошкина мать. Заметив Мишку, она что-то сказала бабам, и те, вытянув вперед шеи, с любопытством поджидали Мишку. Мишка остановился и хотел было повернуть обратно, но Степанида добрым, совсем не насмешливым голосом позвала его:
— Смелей, смелей! Похвались новой рубахой.
Нерешительно, потупив глаза, будто в чем-то провинился, подошел Мишка к бабам.
— Да что ж это она — из лоскутков, что ль, сделана? — поворачивая Мишку, сказала тетка Степанида и еще что-то хотела добавить, но в это время вдруг Афанас, ученик кузнеца Никанорыча, во все горло крикнул:
— Глянь, рябый!
И загоготал своим лошадиным смехом. Вместе с ним засмеялись бабы и ребята. И что обиднее всего показалось Мишке: даже его лучший друг Митька, и тот засмеялся.
Прибежав домой, Мишка поспешно скинул рубашку и со злостью сказал матери:
— Сама носи ее!.. Из лоскутков сшила да говоришь, что сорочья…
Весь день своего любимого праздника троицы Мишка не показывался на улице и с нетерпением ждал, когда настанут будни.
…Все проходит. Злость как-то незаметно перешла в огорчение. А затем выветрилось и огорчение.
Только прозвище «Рябый» осталось за Мишкой на всю жизнь.
Парфен-царевич
Уже в сумерки мать вернулась из лесу и поставила на стол глиняный кувшин, прикрытый широким листом лопуха.
Мишка подбежал к столу, влез на скамейку и приподнял лист. В нос ударило густым ароматом земляники. Кувшин почти доверху был наполнен ягодами.
— Мам, можно одну попробовать? — спросил Мишка и уже нацелился было рукой схватить большую, почти с воробьиное яйцо, ягоду.
— Нельзя, нельзя! — испуганно закричала мать, поспешно вынесла кувшин в сенцы и принялась застилать постель.
Мишка насупился.
— Сегодня пораньше ляжем, — сказала мать, — а завтра пораньше утречком встанем и пойдем с тобой в слободку к тетке Анне.
Мишка испытующе глянул на мать: шутит она или правду говорит?
— Мы ей понесем ягод, а она нам, смотришь, даст пуд муки. А нам тогда до новины и горя мало, — продолжала она.
Мишка забыл про ягоду.
— И меня возьмешь с собой? — спросил он.
— И тебя… Ложись спать… Завтра тетка Анна пирогами нас угостит…
Мишка закрывает глаза, но долго не спит. Отец — тот никогда не обманет. А мать сколько раз обманывала Мишку. И летающее сало придумала, и сорочью рубаху, и золоченый орех тогда будто мышь утащила. Давно она уже говорит, что как-нибудь возьмет Мишку к тетке Анне, а все не берет.
Тетка Анна, отцова сестра, была у них в гостях, как Мишка помнит, один только раз. Мишке она дала тогда целую горсть ландриновых, похожих на цветные льдинки конфет и две новенькие копейки. Хотел что-то дать и дядя Тимоха, теткин муж. Он уже достал было из кармана толстобокий кожаный кошелек и покопался было в нем, но потом сказал: «Нет мелочи… Как-нибудь в другой раз», и положил кошелек в карман. Это было давно. Но Мишка помнит все подробности приезда. Тетка Анна была в темнобордовом платье. На плечах — яркозеленый полушалок с красными цветами. В ушах — большие золотые кольца-серьги. Ростом тетка высокая, на лице румянец, но щеки впалые, сама она грустная и молчаливая.
Дядя Тимоха мал ростом. Лицо у него веснущатое, волосы на голове торчат ежиком, цветом — медно-красные. На нем черный настоящий суконный костюм, красного сатина рубашка, лакированные бутылками сапоги. На жилетке пролегла толстая серебряная цепочка. Дядя Тимоха то и дело доставал из жилетного кармана большие серебряные часы, открывал их и говорил:
— Время еще детское…
— А я умею их держать, — показал Мишка на часы.
Но дядя Тимоха сделал вид, что ничего не слышал, и сунул часы в карман. Потом дядя напился пьяным, хвастался, кричал, ругался с теткой Анной, порывался избить ее и наконец заснул. Тетка Анна плакала. Мать утешала. А на другой день дядька Тимоха был угрюм и неразговорчив, он то и дело ворчал на тетку Анну, и, не став дожидаться обеда, они уехали.