— Тимофей Иванович! Что ты, очумел?
Но другой, невидимый Мишке мужик заметил:
— Бей жену молотом — будет золотом…
На улице мимо окна пробежала тетка Анна, за ней дядя Тимоха.
Парфен с натугой надевал стоптанный грязный сапог и сопел.
— Ты б за мать вступился, — сказал Мишка.
— А ты на кулачки биться умеешь? — спросил Парфен.
— Нет, — ответил Мишка, — у нас не бьются, только борются.
— Хочешь, научу?
И, не ожидая ответа, Парфен одним кулаком ткнул Мишку в живот, а другим — в зубы.
Мишка весь вскипел, схватил Парфена за руки, броском через себя, как когда-то учил отец, ударил его об пол и побежал в кухню. Парфен больно стукнулся о доски пола, но быстро вскочил и с визгом погнался за Мишкой.
В кухне он снова хотел ударить Мишку в лицо, но Мишка успел поймать его руки и через подножку снова свалил наземь. Мать еле растащила ребят и сначала вытолкнула Мишку, а затем и сама вышла во двор.
Парфен выскочил вслед за ними, но гнаться уже не посмел.
— Ну что, съел? — злорадно спросил он Мишку.
— А ты съел? — отвечал ему Мишка.
— Плохо я тебе в зубы дал?
Мишка почувствовал, что у него вздулась и щиплет верхняя губа, но никакого вида не подал и, в свою очередь, спросил:
— А я тебя о доски ловко хлопнул?
— Пойдем… Что с ним, разбойником, говорить! У него и отец разбойник, и он разбойник, — сказала мать.
Всю дорогу она ругала дядю Тимоху:
— Богач… Чтоб ты подавился тем богатством!.. Нога моя больше у тебя, у проклятого, не будет!..
Мишка тоже негодовал. Парфен ему казался теперь похожим не на Ивана-царевича, а на Соловья-разбойника из сказки про Илью Муромца.
Он считал себя победителем, и все же ему досадно было, что побежденный Парфен, небось, сидит теперь возле большого кувшина и ест горстями землянику, которую мать целый день собирала в лесу по одной ягодке.
Капитанский картуз
С Боковки донеслись разбойничий посвист и подзадоривающие выкрики:
— А ну выходи!.. Выхо-ди-и-и!..
Боковцы вызывали вареновцев на войну. Мишка накануне вечером заметил, как они то сбегали под гору к Гнилому ручью, то взбирались к себе на гору. Было очевидно, что они заготавливали камни, которыми сплошь были усеяны берега Гнилого ручья.
С Кобыльих бугров легко можно было пересчитать боковцев — их было восемь человек. Руководил ими Федотов Ванька. Вареновцев, не считая Олятки, было только шесть, но вызов боковцев они приняли охотно. Командовал вареновцами Мишка. Командиром он был выбран не зря: из ребят-однолеток его никто не сбарывал; дальше его никто не мог бросить камень. Ну и потом, вид у него был немного военный.
Отец недавно купил ему настоящий капитанский картуз. Верх картуза — синий, козырек — лакированный, а на черном околыше — золоченая витая веревочка, закрепленная на концах золочеными пуговицами, и золоченый якорь.
— Ты, — приказывал Мишка веснущатому Юрке, — скачи во весь опор сейчас к ручью и скажи, чтобы не гавкали, что мы скоро будем наступать… Только, если кому голову пробьем, чтоб отцу не жаловаться… А вы, — сказал он Петьке, Ерошке, Сашке и Олятке, — таскайте из яра камни. А мы с Митькой будем сортировать их на шесть кучек, чтобы каждому попадались и получше и похуже и чтоб после не говорили, что камни достались плохие.
Сортируя первую партию принесенных ребятами камней, Мишка говорил Митьке:
— Мне б никого так не хотелось избить, как Федотова Ваньку.
— А мы давай знаешь как? — предложил Митька. — Давай вдвоем в него кидать. Тогда чей-нибудь камень обязательно попадет. Они ж, черти, трусы… С ними и воевать как следует нельзя… Разве это равная война: они все время на горе, а мы внизу!
Действительно, война была неравная. Обычно вареновцы лезли на боковскую гору, а боковцы оборонялись. Бросать и попадать с горы значительно легче. Когда же украшенные синяками вареновцы овладевали горой, боковцы, будто тараканы в щели, моментально прятались в своих дворах.
— Мы нынче давайте не так будем воевать, как прошлые разы, — сказал Мишка.
— А как? — спросил Митька.
— Мы нынче давайте сразу не нападать, а понемногу подходить и переговариваться. А когда близко будет, тогда сразу во весь дух — за ними!
— Верно. Тогда кого-нибудь обязательно догоним, — согласился Митька.
— Хорошо бы не кого-нибудь, а Ваньку…