Прибежали в кухню, всех взбудоражили: и дедова сына Ивана, и невестку Настасью, и бабку Аксинью. Всей кучей идем в горницу. Начали шарить, смотреть. Все на своем месте. Перед иконами горит лампадка. Лампа тоже горит. Дед Аким лежит, как восковой. Глаза у него прикрыты медными пятаками, чтоб не подсматривал, кого взять с собой. «Да это вам показалось, — говорит Иван, дедов сын. — Вздремнули, а вам приснилось». Я божусь, что меня чуть за ухо не зацепило, а он не верит. Косая Дарья говорит, что видела своими глазами: «Должно быть, покойничек чем-нибудь сильно прогневал создателя, вот бог и не принимает его душеньку. Оттого она и билась в стекло: молитесь, дескать, молитесь!» Бабка Аксинья стала впричет плакать. Она думала, что хоть теперь ее деду полегчает. А Косая Дарья начала рассказывать разные страшные истории про мертвецов. Ну, мне стало совсем страшно, и я читать бросил.
Дома рассказал про все матери. Мать, как и Косая Дарья, тоже сказала, что бог не принимает Акимову душу. «Надо было, — говорит, — перекрестить ее, она бы растаяла». Я всю ночь почти не спал. «Какой грех, — думаю, — может быть за Акимом? Никого не обижал. Жил бедно. Ему, по священному писанию, должно быть сразу дано первое место в раю».
А на другой день опять пошел читать. Иду и в уме прикидываю: «Раз она, душа, летала и не растаяла — значит, где-то сидит». Ну, опят» меня покормила бабка Аксинья. Только я сразу читать не стал, а начал искать душу. Заглядываю под угольную икону. Гляжу — сидит большая муха, зелено-золотистая. Я ее перекрестил — не тает. Еще перекрестил — опять не тает. Тогда я осмелел (на дворе уже день был) да цоп ее пальцами. Бегу в кухню и кричу: «Вот она, деда Акима душа!» Бабки врассыпную.
А Иван, дедов сын, взял у меня душу, осмотрел и говорит: «Какая ж это душа? Это муха мясница. Это она от тепла оттаяла и вчера, значит, вылетела».
А потом Иван, дедов сын, оторвал ей крылья, бросил наземь и раздавил лаптем».
Александр Петрович отошел к окну и налил из графина стакан воды. Все ребята, кроме Ваньки боковского, смотрели на Мишку, как будто бы он был новичком в их классе, будто его видели в первый раз. Мишка вперил глаза в парту и на черно-лаковой блестящей крышке парты рассеянно выводил пальцем цифру «4».
— Так… Чей же рассказ лучше? — спросил Александр Петрович, напившись воды и обтерев губы платком.
Школьники почти в один голос крикнули:
— Яшкина!
Громче других был голос Митьки Капустина.
— А по-твоему как? — спросил Александр Петрович Ваньку Федотова.
У Ваньки задергалась щека, но он ничего не сказал.
— Верно, Яшкина рассказ лучше, и книжку придется отдать ему, — сказал Александр Петрович и добавил уже Мишке: — На большой перемене зайдешь ко мне в комнату.
И в классе начались обычные занятия.
Из школы вареновские ребята возвращались шумно. Они забрасывали шедших впереди боковцев комьями плотно слипавшегося снега и кричали:
— Эй, вы, кобылятниковы, может в войну сыграем?
Боковцы молчали. Ванька был мрачен.
— Ага, трусите! — подзадоривал Митька.
— Чего с дураками связываться! — бросил Ванька.
— Умник какой нашелся… Получил книжку? Вот она, книжечка, — похлопал Митька по Мишкиной сумке. — Дай я ему покажу, пусть хоть заглавие прочитает.
Полез он было в сумку, но Мишка махнул рукой и сказал:
— Брось, ну его…
Мишка шел молча, так как боялся, чтобы ребята не сказали: «Во, задавака… Книжку получил, так уже и хвастается…»
Чтобы отвязаться от вареновцев, боковцы пошли горой. Когда они уже взобрались на гору, Ванька обернулся и со злобой крикнул:
— Ладно! Он, Рябый, попомнит эту книжку… Учитель ему поправил, а говорит — сам написал… Острожник…
Митька остановился, как вкопанный, и спросил Мишку:
— Может, догоним да набьем?
— Пусть, в другой раз, — сказал Мишка.
Рвановцы пошли своей любимой дорожкой — по льду Гнилого ручья. Ручей протекает в густом ольховнике. Тут затишно. Кое-где попадаются незаметенные узенькие полоски зеленого льда, и по ним, разогнавшись и присев на корточки, хорошо скользить. Оттого дорога кажется почти незаметной, хотя до Вареновки по ручью больше трех верст.