И вдруг совершенно неожиданно дело с письмами приобрело худой оборот.
Был конец августа. Озимые хлеба уже были убраны. Ребята пасли скот на бескрайном графском жнивье. Мишка, подложив часослов, писал письма. Митька обломком ножа строгал планки для западни: скоро должен был начаться сезон ловли птиц — щеглов, чижей, синиц.
— Гляди, кто это едет? — показал Митька на Рвановку.
По проселку, что вел от Рвановки к Вязовскому шляху, ехал верховой.
Всадник свернул с проселка и направился к стаду.
— Наверно, кто-нибудь заблудился, едет дорогу спросить, — решил Митька.
Но Митька ошибся. Подъехал осиновский урядник. Он поправил сивые усы и спросил:
— Стадо рвановское?
— Рвановское, — в один голос ответили Мишка и Митька.
— Так…
Урядник чуть пригнулся к луке седла и легко соскочил с лошади.
— Кто Яшкин из вас? — оглядел он мутнокарими глазами ребят.
Голос урядника был старчески хрипловат и совсем не грозен. Но Мишка почувствовал, как почему-то сами собой у него затряслись ноги и во рту сделалось сухо.
— Я, — сказал он и не узнал своего голоса.
— Та-ак… — снова сказал урядник, пристально посмотрев в Мишкино лицо, потом на босые, исколотые стерней ноги. — Бабам письма ты пишешь?
— Я.
Урядник подумал, насупил брови и, глядя в землю, просипел:
— Письма, друг ты мой, надо писать умеючи. Они, — глянул исподлобья на Мишку урядник, — знаешь куда идут? На фронт. Фронт — это как бы наша каменная стена… Чего зря туда писать нельзя. Понял?
Мишка ничего не понял, но поспешил ответить, что понял.
Урядник кивнул на Мишкину «канцелярию» и сказал:
— Почитай, что у тебя там написано.
Заикаясь и часто, как рыба на суше, глотая воздух, Мишка прочитал:
— «Вот какие у нас новости. Федота, церковного старосту, в солдаты не взяли. Мужиков, которые ему ровесники, взяли, а его не взяли. Он говорит, что болен нутром. Но другие говорят, что он не нутром, а откупился…»
— Та-ак… — перебил урядник. — Зачем ты вот это писал? Про это писать совсем не нужно. Порви сейчас.
Мишка порвал письмо.
— Писать надо вот как, — разъяснил урядник: — «Живы, здоровы, чего, мол, и тебе от господа бога желаем. В хозяйстве все благополучно. Держись там стойко. Грудью защищай веру, — голос урядника повысился, лицо стало грозным, — царя и отечество». Понял?
— Понял, — сказал Мишка и опять не узнал своего голоса.
Урядник достал железный портсигар-коробочку, толкнул его о ладонь левой руки и открыл крышку. Изнутри к крышке портсигара прижаты пружинистой пластинкой листки тонкой французской бумаги, в портсигаре — шафранножелтые перепутанные нити турецкого табаку.
— Так вот…
Урядник свернул папиросу, воткнул ее в обкуренный костяной мундштук и закончил начатую фразу:
— Я тебе все растолковал. Теперь гляди: если опять что зря будешь писать, то плохо будет, очень плохо… Понял?
Урядник закурил, глубоко затянулся, сплюнул, затем вставил левую ногу в стремя и совсем не по-старчески взлетел на лошадь. Лошадь под ним затанцовала, покрутилась на месте и рысью понеслась на Рвановку.
— Кто ж это ему сказал, что ты бабам письма пишешь? — встревоженно спросил Митька. — Наверно, Ксенофонт, — строил он свои догадки. — Давай у него ночью антоновку отрусим?.. Чего ты горюешь? Тебе теперь легче. Живы, здоровы — и все письмо, — сказал он весело и принялся за свои планки.
Но Мишке письма без новостей представлялись скучными и ненужными. Он сидел огорченный, хмурый и глядел, как временами подлетавший ветерок шевелил клочки разорванного письма, и тогда клочки эти казались живыми.
Тайна
Тихо. Как бы застывший, стоит редкий туман. Жнивье посерело. Сочно зеленеет озимь. Осень дотлевает. Скот пасется на зеленях. Хорошо, что хоть теперь не надо отгонять скот от посевов, Мишка прилег к куче соломы и начал раздувать огонь. Солома сырая, дымит. Но вот выскочил огненный язычок, сел на одну соломинку, затем перепрыгнул на другую, на третью, и весь ворох соломы охватило пламя. Мишка подбрасывает в костер сухие коровьи кизяки, затем достает из-за пазухи книжку, в которой лежат тетрадка и карандаш. В письмах нельзя теперь излить душу. Излить ее можно в рассказах. Вчера он начал писать рассказ под заголовком: «Какой нам Ермилова бабка дала хлеб». Но успел написать только о том, как утром бабка отрезала на завтрак кусок хлеба, завернула его в тряпку и положила в карман Мишкиной свитки. «Вот пригнали мы стадо в поле, — продолжал писать Мишка. — Митька и говорит: «Давай хлеба поедим». Ну, я полез в карман. Вытащил, развернул тряпку. Гляжу, а тряпка не тряпка, а пеленка…»