…Был зимний вечер. Мишка лежал на печи и вслушивался в мужичьи разговоры. Жалостливую историю рассказывал нынче Платонушка, товарищ отца по японской войне. Племянник Платонушки Андрей, по профессии штукатур, выбился было в большие люди: при помощи студентов сдал экзамен за все классы реального училища и поступил учиться на инженера. Уже последний год учился. Пишет матери: «Жди, скоро за тобой приеду». А потом новое письмо шлет: «Бесценная мать! Не жди меня скоро, еду по важной службе в далекие края. Не леди и писем: они оттуда не ходят, нет почты. Жди меня теперь через пять лет». Платонушка помолчал, а потом продолжал:
— А важная эта служба была ссылка на край Сибири — в Якутию, где птица на лету мерзнет. Загоревала сестра и в тот же год… — Платонушка приложил к лицу шапку и, всхлипнув, закончил: — померла.
Отец переступил с ноги на ногу. Семен Савушкин вздохнул. Мишке хотелось плакать.
— За что ж это его туда упекли? — полюбопытствовал Ефим Пузанков.
— Вишь, он какое-то обращение такое — вот не знаю, как оно по-ученому называется — простому народу написал.
— Умный человек, а тоже ошибся, — сказал дед Аким.
После Платонушки Семен Савушкин рассказывал о разбойнике Савицком. Разбойник будто этот грабил богачей и раздавал награбленное бедным мужикам. Семен дошел до самого захватывающего места: где-то в лесу разбойника окружили казаки. По тону, каким рассказывал Семен, можно было догадаться, что Савицкий как-то вывернется. Но как?
В это время вошел в избу Ксенофонт Голубок. Семен умолк.
Ксенофонт снял шапку, пригладил на голове волосы, сказал «добрый вечер» и присел на скамейку у стола. Осмотрев поочередно всех мужиков, Ксенофонт кашлянул в руку и спросил:
— О чем беседа шла?
— «О чем, о чем»!.. О бабушкиных пчелах! — сердито буркнул Семен Савушкин.
— Наверно, ты, Семен, какие-нибудь смутные речи из города привез? — предположил Ксенофонт.
— Привез. Одному любопытному в цирке нос дверью прищемили, — сказал Семен.
Мишка заметил, как у Евдокима, Митькина отца, сидевшего на корточках у двери, от улыбки собрались под глазами морщины, но Евдоким провел по лицу ладонью и будто стер улыбку.
— Не тебе ли прищемили? — допытывался Ксенофонт у Семена.
— Я не любопытный, — равнодушно ответил Семен.
— Та-ак, — протянул Ксенофонт, видимо не знавший, чем бы озадачить Семена.
В избе наступило молчание. «И зачем его черти принесли?» подумал Мишка о Ксенофонте.
— А ты знаешь, Иван Гаврилович, — обратился Ксенофонт к Мишкину отцу, — я был у графа и нашел там бумажку — родословную твоей фамилии. Я даже выписку сделал. Хочешь, прочитаю?
Отец сидел у порога рядом с Евдокимом, пощипывал по привычке свою рыжеватую бороду и о чем-то думал.
Не дождавшись ответа, Ксенофонт достал из кармана поддевки большой лист бумаги, развернул его и начал читать:
— «Тысяча семьсот девяносто девятого года марта осьмой день я, Н-ский помещик, майор Алексей Петров, сын Михальский, в своем роде не последний, продал на вывод Н-скому помещику генерал-майору графу Александру Александровичу Хвостову и наследникам его в вечное владение крепостного своего крестьянина Герасима Максимова, сына Яшкина с женкой Аксиньей и с чадами: Гавриилом…»
Ксенофонт остановился, взглянул на отца и с каким-то удовольствием пояснил:
— Слышь, Гавриилом — твоим отцом, значит…
— Ну и новость! — заметил Семен Савушкин. — Моего деда, я знаю, на борзого кобеля выменяли. — И добавил: — Твои предки тоже, небось, весь век у господ холуями были…
— Ну нет! — запротестовал Ксенофонт и ладони вперед выставил, будто отгородившись от Семеновых слов. — Наш род никогда в крепостных не был, мы всегда были государевыми крестьянами. А вот Рвановку, дедов, значит, ваших, прадед графа в карты выиграл. А допрежь того вы были крепостными помещика Лещинского.
— То-то у нас картежников много развелось! — заметил каркающим голосом Ефим Пузанков.
— Сколько ж за нашего брата платили? — полюбопытствовал дед Аким.
— А вот сейчас дойдем, — сказал Ксенофонт и начал шарить глазами и пальцем по бумаге, отыскивая место, где он остановился.