— Школу окончит да увижу, что небалованый, в мальчики возьму, приказчиком сделаю, — мягче сказала купчиха.
— Вот видишь! — глянула мать на Мишку. — Пойди поцелуй барыне ручку, — и толкнула его вперед.
Но Мишка смотрел на купчиху исподлобья и не двигался.
— Деревенщина, невоспитанность, — извиняющимся голосом сказала мать.
— Иди, там во флигеле тебе комнату отвели. Устраивайся, и поедем на базар, — сказала купчиха.
Направляясь через огромный купеческий двор к флигелю, мать поучала Мишку:
— Дурак, поцеловал бы барыне ручку, а она, глядишь, дала бы тебе рубль. А не дала — тоже не полинял бы… Знай, что ласковое телятко сосет две матки. Гордецам бог счастья не дает. Может, как раз в городе твое счастье и зарыто. А в жизни главное — счастье. Не подвернись оно купчихе, и она, глядишь, простой бабой была бы.
Мишка не слушал, что говорила мать. Он обрадовался, что так скоро кончились разговоры с купчихой, и с любопытством рассматривал двор. Двор был завален ящиками, бочонками из-под сельдей, бочками из-под рыбы, в углу лежала куча рогож. В стороне особняком лежали черные дегтярные бочки. Возле них застыла большая круговина дегтя. В центре двора — рубленый колодец с валиком, на котором намотана железная цепь. Вправо от колодца — каменный каретный сарай и конюшня, позади колодца — длинный флигель. В нем помещались и кухня, и столовая для приказчиков, и комната старшей кухарки. В нем же отвели комнату Мишке с матерью.
Только что мать застлала одеялом железную койку и покрыла скатертью столик, как в комнату размашистой старушечьей походкой вошла старшая кухарка Власьевна, приходившаяся Мишкиной матери дальней родственницей.
— Ну, вот и хорошо, — сказала она. — А теперь, девка, пойдем приниматься за работу. Работы у нас горы. Только двенадцати приказчикам надо наварить. Пока тебя дождалась, чуть с ног не свалилась… А ты, — сказала она Мишке, — хочешь — спи, хочешь — иди бегай. Как себе хочешь…
Мать с Власьевной ушли. Радостное чувство, с каким Мишка собирался в город, почему-то здесь, в городе, растаяло.
Все, что осталось в Вареновке: и ребята, и изба, в которой поселилась тетка Арина, и Кобыльи бугры, — все вдруг стало близким и родным. Вспомнилась лесосека в Монашеском лесу. Дуб вихрастый. Усталое солнце лениво лижет листья. Воркует горлинка сироткой…
Потом мелькнула другая картина. Утро. Вишенник обметан бусами черными, блестящими. Иволга свистит. Курятся смолой сосны, и звонко-звонко ржет где-то невидимый жеребенок…
А вот Кобыльи бугры. Лето. Дикарка-груша. Мишка подбежал к груше и на нижней ветке вдруг увидел гнездо. Что за гнездо? Вчера еще гнезда не было. Какая такая птица смогла к ним залететь, чтоб в одну ночь свить гнездо? Гнездо похоже на воробьиное. Но Мишка знает, что воробьи мастерят свои гнезда не меньше как неделю. Подходит ближе. Вокруг гнезда вьются не то мухи, не то пчелы. Само гнездо будто шевелится. «Да ведь это чей-то рой», решает Мишка и бежит к саду деда Моргуна. Взобрался на плетень и крикнул, будто на пожар: «Дедушка, рой!»
Сидевший на корточках возле улья-дуплянки дед Моргун повернул голову и сердито прогнусавил:
— Ты чего, чертенок, по чужим плетням лазишь?
— Рой… дедушка, рой на груше! — прерывающимся голосом повторил Мишка.
— Рой? Где рой? — уже по-другому, ласково и настороженно, спросил Моргун.
— На дикарке-груше…
Дед схватил подхватку на длинном шесте, ведерко и веник. Перекинув все это через плетень, он и сам грузно перевалил через него, громко стукнув о землю сапогами.
— Правда рой, — сказал он, подбежав к груше. — Это, должно быть, мой рой, только ты никому не говори, а на спасов день прибегай ко мне с посудой, я тебе меду дам.
Дед, отрусив в подхватку пчел, положил подхватку в ведро и, довольный, воровато ушел к себе в сад. Мишка никому, кроме Митьки, не рассказал про рой и только каждый день справлялся у матери: «А скоро спасов день?»
И вот спасов день настал. Мишка схватил свою любимую большую синюю эмалированную кружку и побежал к Моргунову саду. Он присел у плетня и глянул в сад через щель. Дед с сеткой на лице стоял, согнувшись, над ульем и вырезывал янтарные соты. У Мишки потекла слюна, он отвернулся от плетня и терпеливо стал ожидать у калитки, когда из сада выйдет Моргун.
И вот он вышел. В руках у него полное блюдо меду. Он мельком взглянул на Мишку и, не обмолвясь даже словом, пошел к себе во двор. Проводив деда сердитыми глазами и дождавшись, когда он скрылся во дворе, Мишка изо всей силы бросил кружку в ворота. Кружка отскочила от ворот, подпрыгнула на дороге и скатилась к садовой калитке.
Во дворе громко залаяла рябая Моргунова собака. Мишка подхватил кружку и пустился бежать к себе на Кобыльи выселки. Пробегая мимо огорода, он, не зная почему, с сердцем швырнул кружку в картофельную ботву. Но к вечеру обида улеглась. Успокоил Митька. «Кому ж ты поверил? — сказал он. — Скорей можно собаке поверить, чем Моргуну». Мишка тогда пошел на огород и разыскал свою любимую кружку. Эмаль на одном боку кружки отскочила, бок оказался вогнутым. Кружка перестала нравиться.
Вся эта картина всплыла до того подробно, что перед глазами Мишки как будто даже закачалась картофельная ботва, когда он бросил в огород кружку.
— Не гулять и не спать, а надо писать рассказы, — вслух сказал Мишка.
Он достал из сундучка свою тетрадь, карандаш и, присев к столу, прямо на зеленой обложке крупными буквами написал: «Сочинение Михаила Яшкина про пчелиный рой, про синюю кружку и про деда Моргуна — как он накормил меня один раз медом».
Дворец
Несколько дней подряд Мишка сновал по людным местам города — по главной Соборной улице, по базару — в надежде встретить отца и Александра Петровича или хоть кого-нибудь из них. Но ни отец, ни Александр Петрович нигде не попадались. Тогда он решил разыскать дом-дворец, который он видел, когда ездил с отцом покупать телегу, и в котором, как ему почему-то думалось, должен был жить Александр Петрович.
Дворец оказался на Вознесенской улице. Сложен он был из больших серых каменных плит. Окна в доме — узенькие, стрельчатые, но высокие и частые. Крыша — островерхая, крытая красной черепицей. Стоял дворец не в линию с другими домами, а отступя от тротуара. От улицы его отделяли красивая чугунная решетка и такие же ворота. Перед домом — бассейн. В бассейне стоит красноногая, должно быть каменная, цапля и, задрав голову, разбрызгивает хрустальную воду. Бассейн окружен пестрым цветником. По бокам дома на серых, тоже из самородного камня, тумбах лежат огромные зеркальные шары. С левой стороны дома — парадное, с небольшим навесом крыльцо. От парадного крыльца к чугунной калитке вела чистая, будто вымытая, цветная кафельная дорожка.
Мишка прислонился к вязу на противоположной стороне улицы и ожидал, когда кто-нибудь выйдет или войдет во дворец. Наконец он увидел, как с правой стороны дворца к чугунным воротам подбежал без шапки лысый старик в фартуке, с метлой в руках и настежь открыл ворота. Из-за дома вихрем вылетела пара караковых лошадей, запряженных в черный лакированный фаэтон. Широкоплечий русобородый кучер в черной шляпе, плисовой безрукавке и красной рубахе лихо повернул лошадей направо и остановил их у калитки против парадного крыльца.
Через несколько минут парадная дверь дворца открылась, и из нее вышел небольшого роста человек в белых брюках и черном пиджаке с золоченым» пуговицами. Фуражка на человеке — с темносиним бархатным околышем, и на нем две кокарды. По красоте человек, пожалуй, не уступал Александру Петровичу. Нос у него тоже был прямой, глаза черные, только казался он значительно старше Александра Петровича, и, кроме того, у него была острым клинышком бородка. Человек медленно сел в фаэтон, важно откинулся, что-то бросил повернувшемуся кучеру, и фаэтон быстро покатил по направлению к базарной площади.
Судя по солнцу, время было около обеда. Мишка вздохнул и побрел на купеческое подворье. На пороге каретного сарая сидел кучер Мироныч — починял шлею. Во рту он держал дратву, а шилом медленно и сосредоточенно прокалывал дырочку.