Но Митька ошибся. Подъехал осиновский урядник. Он поправил сивые усы и спросил:
— Стадо рвановское?
— Рвановское, — в один голос ответили Мишка и Митька.
— Так…
Урядник чуть пригнулся к луке седла и легко соскочил с лошади.
— Кто Яшкин из вас? — оглядел он мутнокарими глазами ребят.
Голос урядника был старчески хрипловат и совсем не грозен. Но Мишка почувствовал, как почему-то сами собой у него затряслись ноги и во рту сделалось сухо.
— Я, — сказал он и не узнал своего голоса.
— Та-ак… — снова сказал урядник, пристально посмотрев в Мишкино лицо, потом на босые, исколотые стерней ноги. — Бабам письма ты пишешь?
— Я.
Урядник подумал, насупил брови и, глядя в землю, просипел:
— Письма, друг ты мой, надо писать умеючи. Они, — глянул исподлобья на Мишку урядник, — знаешь куда идут? На фронт. Фронт — это как бы наша каменная стена… Чего зря туда писать нельзя. Понял?
Мишка ничего не понял, но поспешил ответить, что понял.
Урядник кивнул на Мишкину «канцелярию» и сказал:
— Почитай, что у тебя там написано.
Заикаясь и часто, как рыба на суше, глотая воздух, Мишка прочитал:
— «Вот какие у нас новости. Федота, церковного старосту, в солдаты не взяли. Мужиков, которые ему ровесники, взяли, а его не взяли. Он говорит, что болен нутром. Но другие говорят, что он не нутром, а откупился…»
— Та-ак… — перебил урядник. — Зачем ты вот это писал? Про это писать совсем не нужно. Порви сейчас.
Мишка порвал письмо.
— Писать надо вот как, — разъяснил урядник: — «Живы, здоровы, чего, мол, и тебе от господа бога желаем. В хозяйстве все благополучно. Держись там стойко. Грудью защищай веру, — голос урядника повысился, лицо стало грозным, — царя и отечество». Понял?
— Понял, — сказал Мишка и опять не узнал своего голоса.
Урядник достал железный портсигар-коробочку, толкнул его о ладонь левой руки и открыл крышку. Изнутри к крышке портсигара прижаты пружинистой пластинкой листки тонкой французской бумаги, в портсигаре — шафранножелтые перепутанные нити турецкого табаку.
— Так вот…
Урядник свернул папиросу, воткнул ее в обкуренный костяной мундштук и закончил начатую фразу:
— Я тебе все растолковал. Теперь гляди: если опять что зря будешь писать, то плохо будет, очень плохо… Понял?
Урядник закурил, глубоко затянулся, сплюнул, затем вставил левую ногу в стремя и совсем не по-старчески взлетел на лошадь. Лошадь под ним затанцовала, покрутилась на месте и рысью понеслась на Рвановку.
— Кто ж это ему сказал, что ты бабам письма пишешь? — встревоженно спросил Митька. — Наверно, Ксенофонт, — строил он свои догадки. — Давай у него ночью антоновку отрусим?.. Чего ты горюешь? Тебе теперь легче. Живы, здоровы — и все письмо, — сказал он весело и принялся за свои планки.
Но Мишке письма без новостей представлялись скучными и ненужными. Он сидел огорченный, хмурый и глядел, как временами подлетавший ветерок шевелил клочки разорванного письма, и тогда клочки эти казались живыми.
Тайна
Тихо. Как бы застывший, стоит редкий туман. Жнивье посерело. Сочно зеленеет озимь. Осень дотлевает. Скот пасется на зеленях. Хорошо, что хоть теперь не надо отгонять скот от посевов, Мишка прилег к куче соломы и начал раздувать огонь. Солома сырая, дымит. Но вот выскочил огненный язычок, сел на одну соломинку, затем перепрыгнул на другую, на третью, и весь ворох соломы охватило пламя. Мишка подбрасывает в костер сухие коровьи кизяки, затем достает из-за пазухи книжку, в которой лежат тетрадка и карандаш. В письмах нельзя теперь излить душу. Излить ее можно в рассказах. Вчера он начал писать рассказ под заголовком: «Какой нам Ермилова бабка дала хлеб». Но успел написать только о том, как утром бабка отрезала на завтрак кусок хлеба, завернула его в тряпку и положила в карман Мишкиной свитки. «Вот пригнали мы стадо в поле, — продолжал писать Мишка. — Митька и говорит: «Давай хлеба поедим». Ну, я полез в карман. Вытащил, развернул тряпку. Гляжу, а тряпка не тряпка, а пеленка…»
От Вареновки бежит Митька. В руках он, будто мерку с овсом, держит шапку с картошками. Мишка не любит, чтобы кто-нибудь, даже Митька, видел, как он пишет рассказы, поэтому он закрывает тетрадь и вместе с книгой опять прячет ее за пазуху.
— Смотри, одна какая попалась! — показывает Митька картошку, похожую на куклу.
Картошки тонут в золотом жару перегоревшей соломы и коровьих кизяков. Митька вытряхнул шапку и надел ее на голову.
— Ну-ка, доставай, читай, что это за «Город в табакерке», — говорит Митька, показывая на видневшийся из-за пазухи край книжки.
— Сказки всё, — с пренебрежением мотнул рукой Мишка и прикрыл жаром оголенные бока картошек.
Далеко, на Вязовском шляху, будто черный столбик, показался человек.
— Узнай — кто: баба или мужик? — предложил Митька.
— Мужик, — сказал Мишка.
— Нет, баба, — сказал Митька.
— Нет, мужик, — повторил Мишка.
Ребята напряженно вглядываются в приближающуюся фигуру.
— Ага, баба! — просиял Митька.
— Не баба, а учительница Клавдия Сергеевна, — возразил Мишка.
Клавдия Сергеевна подошла к ребятам, положила узелок и погрела над костром руки.
— Ну что ж, книжку прочитали? Хорошая? — спросила она.
— Та книжка вот для каких, — показал Митька на пол-аршина от земли, — а нам уже по четырнадцать лет. — И, сплюнув, добавил: — Нам бы про разбойников.
— Вот какой ты, оказывается! Небось, и куришь? — внимательно глянула на Митьку Клавдия Сергеевна.
— Курю, да только табаку нет, — смело, как равной, сказал Митька.
— И ты куришь? — обратилась Клавдия Сергеевна к Мишке.
Мишка молчал.
— Курит? — спросила она Митьку.
— Не знаю, — ответил Митька.
— Значит, тоже курит. Нехорошо.
Клавдия Сергеевна подумала и снова обратилась к Мишке:
— А ты знаешь, что означает слово «тайна»?
— Это чтоб никому не говорить, — ответил Мишка.
— Приходи нынче вечером ко мне в школу, я тебе скажу одну тайну. Только условие такое: ты мне принесешь почитать свое сочинение про пчелиный рой. Ладно?
Мишка подумал и согласился. Учительница достала из узла два больших, присыпанных маком бублика, дала их ребятам и ушла.
Вечером, как только загнали стадо, Мишка пошел в Осинное. «Что за тайна такая? — думал он. — Может, за табак будет ругать? Но лицо у нее было веселое…»
Клавдия Сергеевна сидела за столиком. На столике горела лампа.
— Проходи, проходи, садись, — сказала она Мишке, робко переступившему порог ее комнаты.
Мишка сел на край табурета.
— Хотел бы послушать письмо от Александра Петровича? — спросила Клавдия Сергеевна.
Мишка быстро взметнул на нее глаза, как бы желая проверить, правду ли говорит она, и сказал:
— Хотел бы.
— Ну вот слушай… — Клавдия Сергеевна пробежала глазами по листку голубой бумаги и затем сказала: — Вот здесь: «…напиши, как живет деревня. Теперь, небось, там остались одни бабы. Мужики все на войне. Ребята, которых я учил, наверное уже стали подростками…» — Лицо ее с каждым словом светлело. Казалось, что она не письмо читает, а трогательные стихи. — «Как там поживает Михаил Яшкин? Не затолкала ли его жизнь? Я до сих пор не могу забыть его рассказ про Акимову душу. Опиши мне, как он теперь выглядит. Не вернулся ли его отец? Спроси, описывает ли он случаи из своей жизни, как обещал мне. Если есть что-либо готовое, то ты пришли мне». Доволен? — спросила Клавдия Сергеевна.
И хотя ее черные брови были нахмурены, а голос суров, в карих глазах светилась материнская теплота.
Мишка ничего не мог ответить: что-то сжимало горло, почему-то навертывались слезы.
Дальше Александр Петрович вспоминал про Митьку.