А на другой день по всей Вареновке прошла молва: Егор — большевик.
Тетка Арина сказала об этом Мишке, перекрестилась и наказала: «Ты от него подальше держись».
Мишка на серой семеновской кобыле объезжал вареновские и боковские дворы, стучал в окна и объявлял:
— Нынче в избе деда Акима будет собрание. Вопрос насчет помещичьей и монашеской земли. Докладывать будут фронтовик Егор Капустин и приезжий из города.
— Не фронтовик, а бегляк, дезертир, — поправил Мишку дед Моргун.
Народ на собрание шел густо. Большая горница, где когда-то за Акимову душу была принята обыкновенная навозная муха, доотказа наполнилась народом. Подвешенная на дужке к потолку лампа светила тускло. На этот раз на собрание пришли даже Ермил и боковский Федот, которые на собраниях никогда не бывали и только от других, стороной, разузнавали, «о чем там говорили сумошники».
Долго ждали приезжего из города, но его не было. Тогда Егор зашел за столик и заявил:
— Семеро одного не ждут. Этот вопрос мы можем и сами решить. Слава богу, не маленькие. Назначайте людей в президиум.
В президиум назвали Егора и Ксенофонта. Потом добавили деда Моргуна.
— А протокол записывать еще предлагаю Мишу Яшкина! — выкрикнул Семен Савушкин, глянув на Мишку, который сидел на сундуке с Митькой, Сашкой, Петькой и Ерошкой.
— Не Мишу, а Михаила Ивановича, — поправил с усмешкой Егор, пояснив: — Ему уже пятнадцать лет.
— Молод еще, — заметил дед Моргун.
— Небось, писать он не молод, всем солдатам письма писал, — настаивал Семен Савушкин.
— А кто у нас еще может писать? У нас-то и писать больше некому, — заметил Иван, сын деда Акима.
— Пусть пишет! — раздалось несколько голосов.
Мишке от этих споров стало как-то неловко, и он быстро встал, чтобы выйти во двор. Но Семен задержал его.
— От общественного дела не имеешь права отказываться, — сказал Семен. — Это, брат, не письма солдаткам, а дело серьезное, земельное.
Когда Мишка с тетрадкой занял угол стола, а Егор, пощипав усы, произнес: «Собрание считаю открытым», кто-то из кухни крикнул:
— Из города приехали!
Егор нахмурился и остановился в ожидании.
Приезжий был в защитном плаще, мал ростом и вертляв, как воробей.
— Здрасте, граждане! — сказал он картавым голосом.
— Здрасте! — вразброд поздоровались мужики.
Первое слово Егор предоставил приезжему. Приезжий объяснил, что фамилия его Петухов и что он представитель уездной власти.
— До нас дошли слухи, — сообщил он, — будто в Вареновке и Осинном не в меру революционные элементы (Ксенофонт Голубок тут кивнул головой и улыбнулся) сбивают народные массы на путь грабежа, на путь анархии.
Егор недоуменно и вопросительно скосил глаза в сторону Петухова. Но Петухов, будто не замечая его, продолжал речь.
— Помните, — подчеркнул он: — анархия — путь к монархии. Главный наш враг сейчас уже не помещик, а немцы. Установить в стране твердую власть — дело учредительного собрания. От нас прежде всего нужны дисциплина и революционный порядок. Разбить немцев и турок, взять Дарданеллы и Константинополь — это самая важная задача. И, несмотря на происки большевистских агитаторов, мы ее выполним.
Мишка не понимал многих слов Петухова, как не понимало их большинство мужиков, но по проясневшему лицу Ксенофонта и мрачному Егора догадывался, что речь направлена наруку Ксенофонту и его компании.
Егор говорил немного.
— Не знаю, чьи интересы защищал оратор, — сказал он, — может, свои, а может, еще чьи-нибудь, но мы, бедняки-крестьяне, на одних картошках да на хлебе проживши весь век, должны защищать свои. На чорта нам какие-то Дарданеллы и какой-то Константинополь! Обходились без них и обойдемся. У нас и морей и городов хватает. А без кормильцев, которые тысячами гибнут на фронте, нам не обойтись, и без земли не обойтись. Мы давайте говорить так: какая партия за наши интересы, та, значит, и за нас. Так я смотрю.
— Правильно! — выкрикнул Семен и захлопал в ладоши.
За ним захлопали еще несколько человек.
— Правильно! — крикнули после других Ерошка, Сашка и Митька.
— Вывести отсюда ребят, — сказал Ксенофонт, — им тут делать нечего.
У двери раздался говор и шум — Митьку, Сашку, Ерошку и Петьку, видимо, выпроваживали во двор.
Всю ночь шли споры. На этот раз попросили слова даже Макар Ярочкин и Ермил.
Ермил поддержал приезжего.
— О земле, — сказал он хриплым басом, — должны решать люди умные, — осмотрел строгими глазами мужиков и пояснил: — учредительное собрание, а не тот, у кого никогда земли не было и кто сроду хозяином не жил…
Макар Ярочкин долго стоял возле стола и переступал с ноги на ногу. Ксенофонт даже не выдержал:
— Довольно тебе, как рысаку, танцовать на одном месте!
— Я считаю, что нас волной жизни куда прибивает, там мы и должны высаживаться. А нас прибило к земле, — сказал Макар.
— К помещичьей, — подсказал кто-то.
— Ага! — подтвердил Макар, постоял, поклонился и пошел от стола.
Мишка позавидовал, что Макар так коротко и метко смог высказать его мысль о земле, и он захлопал в ладоши.
Ксенофонт укоризненно глянул в сторону уходившего Макара и заметил, обращаясь к Петухову, сидевшему рядом с ним:
— Вот правильно в священном писании сказано, что и «камни возопиют».
Потом он встал и сказал, что «о земле надо говорить за выкуп, тогда это будет твердо, тогда это будет земля».
— У тебя мошна тяжелая — ты ее выкупай, — перебил его Семен Савушкин.
Уже стекла в окнах стали цвета голубого полинялого ситца, когда приступили к голосованию. Было вынесено две резолюции. По одной — петуховской — брались обязательства вести войну до победного конца, а в части земли и власти — ждать решения учредительного собрания. В резолюции Егора указывалось: «Войну кончить, землю поделить немедленно, а власть передать трудовому народу — рабочим, солдатам и крестьянам».
Мишка, став на табурет, подсчитывал голоса и с гордостью посматривал на Митьку, Сашку, Петьку и Ерошку, снова пробравшихся в хату и теперь безучастно сидевших на сундуке. С тех пор как пришли вести о революции, он как-то отбился от ребят и все время был с мужиками. По Мишкиному подсчету голосов, на стороне резолюции Егора оказалось большинство. Ксенофонт не поверил, пересчитал, и у него тоже оказалось столько же.
— А ты-то свой голос куда присчитал? — спросил Егор Мишку.
Своего голоса Мишка никуда не присчитывал.
— Он парень хороший, но голосовать еще молод, — заметил приезжий.
— Почему молод? Он представляет целое хозяйство, — возразил Егор. — Его отец за ту землю где-то на чужбине томится, а может, в сырой земле лежит, а братья до сих пор в окопах сидят.
— Правильно! — поддержали из толпы.
— Ну что ж, пусть, — подернул плечами Петухов.
— Я за Егорову резолюцию! — подняв руку, сказал Мишка.
Егор одобрительно кивнул головой.
— Молодец Мишка! — крикнул кто-то из толпы.
Мишке казалось, что его голос решил важный вопрос.
Петухов уехал не попрощавшись. На дворе совсем рассвело. Над Гнилым ручьем стоял густой молочно-белый туман, восток розовел, устало мигали редкие бледнозеленые звезды.
Ребята шли отдельной кучкой. Мишка шел и думал о том, как в городе прочитают их резолюцию и издадут приказ: немедленно поделить между мужиками хвостовскую и монашескую земли, дать безлошадным по лошади, плугу и бороне; как он пойдет тогда на хвостовский двор и выберет себе крепкую лошадь, хороший плуг, железную борону, запряжет коня в повозку на железном ходу и вернется домой полным хозяином.
— Значит, ты в большевики подался? — прервав Мишкины думы, спросил шагавший позади него Петька.
Мишка ничего не ответил.
Этой ночью кончилось его детство.