Он чопорно поклонился и принялся за свой собственный ужин, состоявший из кувшина молока и миски с кашей. Мы ели в тишине, а когда закончили, Джейкоб убрал поднос. Я снова придвинул свой стул к камину. Мой хозяин, к моему удивлению, сделал то же самое и, резко повернувшись ко мне, сказал:
— Сэр, я прожил здесь в совершенном уединении двадцать три года. За это время меня не часто посещали незнакомцы, и я не прочитал ни одной газеты. Вы — первый, кто переступил мой порог за более чем четыре года. Не окажете ли вы мне любезность, сообщив некоторые сведения о том внешнем мире, с которым я так давно расстался?
— Спрашивайте, — ответил я. — Я весь к вашим услугам.
Он склонил голову в знак признательности; наклонился вперед, уперев локти в колени и положив на них подбородок; устремил глаза на огонь и стал задавать вопросы.
Главным образом, его интересовала наука, ее применение в практических целях, с которым он был совершенно незнаком. Сам я к науке не имею никакого отношения, и отвечал, насколько позволяли мне мои скудные познания; но задача оказалась не из легких, и я испытал большое облегчение, когда, перейдя от расспросов к обсуждению, он начал излагать свои собственные выводы на основе тех фактов, которые я попытался сообщить ему. Он говорил, а я слушал как завороженный. Он говорил так, что я, в конце концов, понял: он совершенно забыл о моем присутствии, и его слова были просто мыслями вслух. Я никогда не слышал ничего подобного прежде; я никогда не слышал ничего подобного с тех пор. Знакомый со всеми философскими системами, тонкий в анализе, смелый в обобщениях, он изливал свои мысли непрерывным потоком и, все еще склонившись вперед в первоначальной позе, не отрывая глаз от огня, переходил от темы к теме, от предположения к предположению, словно вдохновенный мечтатель. От практической науки к философии разума; от электричества в проводах к электричеству в человеке; от Уоттса к Месмеру, от Месмера к Райхенбаху, от Райхенбаха к Сведенборгу, Спинозе, Кондильяку, Декарту, Беркли, Аристотелю, Платону, магам и мистикам Востока — эти переходы, которые, какими бы ошеломляющими ни казались их разнообразие и масштаб, воспринимались в его изложении легко и гармонично, словно музыка. Мало-помалу, — не помню, в качестве догадки или иллюстрации, — он перешел к той области, которая лежит за пределами даже гипотетической философии и простирается в неведомые области. Он говорил о душе и ее устремлениях; о духе и его возможностях; о ясновидении; о пророчествах; о тех явлениях, которые, именуемые призраками, привидениями и сверхъестественными проявлениями, отрицались скептиками, но воспринимались многими во все века как нечто реально существующее.
— Мир, — сказал он, — с каждым часом становится все более и более скептическим по отношению ко всему, что лежит за пределами узких границ его понимания; и наши ученые поощряют эту фатальную тенденцию. Они осуждают как басни все, что не может быть подтверждено экспериментом. Они отвергают как ложное все, что не может быть подвергнуто испытанию в лаборатории или в прозекторской. С каким иным суеверием они вели столь же долгую и упорную войну, как с верой в привидения? И все же, какое другое суеверие удерживает свою власть над умами людей так долго и так прочно? Укажите мне любой факт в физике, в истории, в археологии, который подтверждается столь же многочисленными и разнообразными свидетельствами. Засвидетельствованный всеми расами, во все века и во всех климатах, самыми знаменитыми мудрецами древности, самыми грубыми дикарями наших дней, христианами, язычниками, пантеистами, материалистами, — этот феномен почитается философами нашего века детской сказкой. Косвенные улики для них не более чем перышко на весах. Сопоставление причин со следствиями, каким бы убедительным оно ни было в естественных науках, отбрасывается как бесполезное и ненадежное. Показания свидетелей, какими бы убедительными они ни представали в суде, в данном случае ничего не значат. Тот, кто делает паузу, прежде чем произнести хоть слово, осуждается как болтун. Тот, кто верит, — мечтатель или попросту дурак.
Он говорил с горечью и, произнеся это, на несколько минут погрузился в молчание. Вскоре он поднял голову и добавил изменившимся тоном:
— Я, сэр, отношусь к тем, кто сделал паузу, исследовал, поверил и не постеснялся заявить о своих убеждениях миру. Меня тоже заклеймили как фантазера, выставили на посмешище мои современники и изгнали из той области науки, которой я посвятил лучшие годы своей жизни. Это случилось всего двадцать три года назад. С тех пор я жил так, как вы видите меня живущим сейчас, и мир забыл меня, как я забыл мир. Теперь вы знаете мою историю.