В чистеньких руках дамы, пардон, мадемуазель Мальцевой подрагивал пластмассовый стаканчик с портвейном.
Сам портвейн стоял чуть левее на разостланной по «лавочке» газетке в окружении натюрморта из двух яблок с отшибленными коричневыми боками – российскими, натурально-дачными, – раскрошенной буханки черного хлеба и вспоротой баночки кильки в томате.
Компания сидела к Надежде Прохоровне в полуанфас, в расширенных глазах Софьи Тихоновны плескались волны тихого ужаса. Портвейн из подплясывающего стаканчика грозился выплеснуться содержимым за голенища растоптанных Клавдииных сапог.
– Та-а-ак, – с шаляпинской выразительностью возвестила о своем появлении Надежда Губкина и уставила руки туда, где раньше была талия. – Та-а-ак…
Козлиное блеяние дворового менестреля оборвалось, он обернулся к Надежде Прохоровне…
И главная бабушка околотка еще яснее поняла причину душераздирающего трагизма ситуации.
О хризантемах пел Владимир Викторович Сытин.
Когда-то первая любовь Софьи Тихоновны.
Давным-давно ухаживал юный Володенька за милой Софьюшкой. Водил ее в театры. Встречал с цветами.
Потом вылетел из института, сходил в армию и, вернувшись, застал Софьюшку по уши влюбленную в Борю Штерна из консерватории.
Женился на Любочке.
Весемь лет назад Любочка скончалась, а Володя, уйдя на пенсию с хорошей инженерской должности – институт он все-таки закончил на вечернем, – начал пить.
(И почему так происходит? Вот Клава – двух мужей схоронила, а пить не начала…
Почему бесхозные мужики вечно за бутылкой тянутся?!)
Надежда Прохоровна вздохнула и убрала руки с бывшей талии. Владимир Викторович, шатаясь, разогнулся, подарил мадам Губкиной оскал, составленный из прокуренных передних зубов, и с лихостью подгулявшего трагика изобразил поклон:
– Каки-и-ие лю-у-у-у-ди-и-и!
Надежда Прохоровна оскал и трагика презрела.
Софья Тихоновна все-таки выплеснула немного портвейна за голенище.
– Так, голуби. Гуляем? Спозаранку…
– «На заре ты ее не буди…» – затянул Сытин.
– Цыц, Володька! Не в опере.
Два прочих кавалера обиженно засопели. Одного из них Надежда Прохоровна знала – обормот Сережка Васильев из тридцать пятого, второй представитель братства шаромыжников в просаленной, когда-то синей куртке показался ей неизвестным.
– Вот что, голуби, – взялась бабушка Губкина за них с пристрастием, – скажите-ка мне, кто недели две назад фургон в гараж к Смирновым разгружал?
Владимир Викторович недоуменно задрал брови, два шаромыжника заерзали глазами, тот, что оставался неопознанным, бочком-бочком отодвигался по бетонной «лавке» в сторону от Софьи Тихоновны.
– Не врать! – грозно прикрикнула бабушка Губкина. – Один был Колька Шаповалов!
Шаромыжник опустил голову, поднялся на ноги и, сделав вид, что его здесь больше ничего не интересует, заторопился по делам.
– Стоять! – гаркнула ему в спину бывшая дружинница Губкина.
Тип в куртке остановился, воровато оглянулся на собутыльников, во взгляде читался недоуменный вопрос: «Вы что, братцы… какая-то старуха тут кипеж поднимает, на братана вопит, а вы – в кусты?!»
Но братцы мадам Губкину знали с детства. И потому вступаться не отваживались.
Надежда Прохоровна поняла, что угадала правильно.
Зачем при разгрузке фургона искать работяг на стороне, когда достаточно свернуть за угол, и вон они вам – работнички в полный рост. Сидят, бетон задами греют. За полчаса любую фуру раскидают и много не попросят. Если только на тушение вечно тлеющих «труб».
– Ты, что ль, с Колькой фургон разгружал? – прищурилась бабушка Губкина.
Шаромыжник безразлично пожал плечами, картинно зевнул и спрятал замызганные кулаки в карманы куртки.
– А что грузили?
Тип скорчил мину и посмотрел на ворон, богато усеявших лысый тополь.
К доверительному разговору он, факт, расположен не был.
– В ящиках булькало? – допытывалась Надежда Прохоровна.
Тип скосил глаза с ворон на мусорные бачки.
– Булькало, – сама себе ответила Губкина. —
С вами спиртом расплатились?
Безмолвствующий собеседник поднял к уху одно плечо.
– Понятно. Сами стащили. Без спросу.
Глубокий вздох случайно оставшегося в живых воришки сказал о многом.