– Что за странный вопрос! Местные жители не посвящают меня в свои тайны.
– Нет-нет, мистер Бёртон, я не это имел в виду. Я только хотел спросить, не знаете ли вы кого-нибудь одного, конкретного, кто, по вашему убеждению, анонимок не получал?
– А в самом деле. – Я колебался. – Я знаю, в некотором смысле.
И я пересказал свой разговор с Эмили Бартон и все, что она говорила мне.
Грейвз выслушал информацию с каменным лицом и сказал:
– Да, это может пригодиться. Я это учту.
Мы с Гриффитсом вышли наружу, под полуденное солнце. Очутившись на улице, я негромко чертыхнулся:
– Какое прелестное местечко для человека, приехавшего поваляться на солнышке и подлечить свои раны! Оно полно отравы, это местечко, – а выглядит мирным и невинным, как Эдемский сад!
– Даже там, – сухо сказал Оуэн, – нашлась одна змея.
– Послушайте, Гриффитс, они что-нибудь знают? У них есть уже какие-то идеи?
– Понятия не имею. Полицейские всегда выглядят такими искренними и при этом ничего вам не говорят.
– Да. Нэш – хороший человек.
– И очень способный.
– Если тут в городке есть кто-то совершенно спятивший, вы-то должны знать, – сказал я обвиняющим тоном.
Гриффитс покачал головой. Он выглядел обескураженным. И хуже того – он казался очень обеспокоенным. Хотел бы я знать, подозревает ли он кого-то.
– Я полагаю, второй взнос арендной платы я должен сделать авансом. Но мне очень хочется, заплатив, тут же уехать отсюда вместе с Джоанной. Избавиться от отдыха в арендованных владениях.
– Не уезжайте, – сказал Оуэн.
– Почему бы это?
Он не ответил. Помедлив минуту-другую, он сказал:
– Конечно, после всего... осмелюсь сказать, вы правы. Лимсток нынче нездоров. Это... это может повредить вам... или вашей сестре.
– Ничто не может повредить Джоанне, – возразил я. – Она крепкая. Это я слабак. Когда-нибудь штучки с письмами доведут меня до болезни.
– Они меня доведут до болезни, – сказал Оуэн.
Я приоткрыл дверь агентства.
– Но я не уеду, – заявил я. – Вульгарное любопытство сильнее малодушия. Я хочу знать, чем все это кончится.
Я вошел в агентство.
Женщина, печатавшая на машинке, встала и шагнула навстречу мне. У нее были завитые волосы и фальшивая улыбка, но я нашел ее куда более интеллигентной, чем те очкастые девицы, которые обычно распоряжаются в провинциальных конторах.
Секундой позже я осознал, что уже встречался с ней. Это была мисс Гинч, бывшая служащая Симмингтона.
Я отметил этот факт.
– Вы работали у «Гэлбрайта, Гэлбрайта и Симмингтона», не так ли? – спросил я.
– Да. Да, конечно. Но я решила, что лучше уйти оттуда. Здесь вполне хорошее место, хотя и меньше платят. Но есть вещи, которые не измерить деньгами, вам не кажется?
– Несомненно, – подтвердил я.
– Эти жуткие письма, – произнесла мисс Гинч свистящим шепотом. – Я получила одно такое. Обо мне и мистере Симмингтоне. О, это было ужасно, там говорились такие кошмарные вещи! Я знаю свои обязанности, и я отнесла его в полицию, хотя, уж конечно, не слишком-то это для меня приятно, а?
– Да-да, это очень неприятно.
– Они поблагодарили меня и сказали, что я поступила правильно. Но я подумала потом: раз уж люди говорят такое – а ясно, они должны были говорить, иначе откуда бы этот «писатель» подцепил такую идею? – я обязана уйти подальше даже от намеков на что-либо в этом роде, потому что ничего никогда не было между мной и мистером Симмингтоном.
Я был более чем смущен.
– О, конечно, конечно, нет...
– Но люди так несправедливы! Да, увы, так несправедливы!
Я, несколько нервно пытаясь обойти мисс Гинч, тем не менее успел взглянуть в ее глаза и сделал при этом весьма неприятное открытие. Мисс Гинч искренне наслаждалась собой. Однажды в этот день я уже встретился с человеком, который получал удовольствие от анонимных писем. Но энтузиазм инспектора Грейвза был профессиональным. А наслаждение мисс Гинч показалось мне просто подозрительным и внушающим отвращение.
Странная мысль мелькнула у меня: а не сама ли мисс Гинч написала эти письма?
Вернувшись домой, я обнаружил там миссис Дейн-Кэлтроп, беседующую с Джоанной. Мне подумалось, что супруга викария выглядит бледной и больной.
– Это было для меня ужасным потрясением, мистер Бёртон, – сказала она. – Бедняжка, бедняжка!
– Да, – сказал я. – Это ужасно – думать, что человека довели до того, что он лишил себя жизни.