— Хочу вам сказать… — начала было Лили и осеклась. Она хотела отметить, что это первый букет от него, и посмеяться над тем, что он столько времени не мог догадаться, как она любит цветы. Но промолчала, подумав, что как раз потому, что Колберн никогда не дарил ей цветы, этот букет, может статься, особенно важен и совсем не предмет для шуток.
— Я хотела сказать, — опять начала она после маленькой паузы, — что уже не люблю так цветы, как любила их прежде. Они приносят мне память о Луизиане, а ведь я… разлюбила ее. Но это дурная благодарность за ваши цветы, — добавила Лили после второй, более длительной паузы. — Вы мне доставили радость. Вы верите?
— Конечно, — ответил Колберн. Он был многократно вознагражден за букет тем любовным вниманием, которое Лили оказала его подарку.
— А ведь странно, что вы так равнодушны к цветам, — заметила Лили, возвращаясь к своей первой мысли.
— Уж так несчастливо я создан, — одним удовольствием у меня в жизни меньше. Я думаю, это примерно то же, что не чувствовать музыки.
— Но как можете вы так любить стихи и быть равнодушным к цветам?
— Когда-то я знал скульптора, совсем равнодушного к опере! У меня был солдатик в роте, днем он отлично все видел, а при свете луны становился слепым. Должно быть, иные способности развиваются неравномерно в нашей душе, а то и вовсе отсутствуют. Вот у меня сюртук, так сказать, без петлицы, некуда сунуть цветок. Я готов обнять всю природу — с большим удовольствием; а цветы — мне этого мало.
— Ну, а дети? Вы любите их? А они ведь те же цветы.
— Дети — живые создания. Они болтают без умолку, открывают свою душу, без оглядки идут за вами.
«Ах, вы любите, значит, тех, кто без оглядки идет за вами», — подумала миссис Картер, улыбаясь при этом признании Колберна. Как-то так получилось, что она за последнее время с интересом и с удовольствием изучала его характер.
С этого дня на рабочем столе у Лили всегда стоял свежий букет, хотя, надо сказать, что свободных денег у Колберна хватало пока что только на самое нужное. Но вскоре рядом с букетами Колберна появились другие — от второго поклонника этой дамы. Молодой Уайтвуд был настоящий любитель цветов и самолично выращивал их у себя в теплице. До того он не смел подносить букеты хорошенькой вдовушке. Но, увидев букеты Колберна, расхрабрился и сам и, конечно, сумел далеко обогнать соперника в роскоши своих подношений. Кстати, будет неправильно умолчать здесь совсем об этом застенчивом господине. Он играл не последнюю роль на вечерних собраниях в гостиной у Равенелов и много беседовал с доктором на ученые темы. Притом он обычно сидел на краешке стула, столь замысловато перекрутив свои тощие ноги, что их сверхъестественная костистость самым прискорбным образом бросалась в глаза. Колберн и Уайтвуд заметно побаивались друг друга. Колберн не мог не признать, что восемьдесят тысяч наличными будут весьма и весьма уместной прибавкой к красоте и достоинствам миссис Картер, и полагал, что, поскольку, по всей вероятности, они будут ей вскоре предложены, трудно надеяться, что она их отвергнет. Со своей стороны, Уайтвуд готов был смиренно признать превосходство Колберна в занимательной светской беседе и еще поклонялся ему, как ветерану войны. Как мог он, не бравший оружия в руки, помогавший общему делу только словами и деньгами, равняться с боевым офицером, проливавшим кровь за отчизну, рисковавшим жизнью за дело всего человечества? И потому, когда Колберн беседовал с Лили, скромный Уайтвуд вел разговоры с доктором. Он болезненно сознавал свою скованность в светском обществе и завидовал ловким манерам, непринужденности этих южан. Пытаясь как-то решить для себя мучительные сомнения, он даже однажды провел с Равенелом беседу по данному поводу. (Надо заметить попутно, что эти заботы Уайтвуда не должны нам мешать объективно судить о его достоинствах, — он был и серьезным и искренним человеком.)