Женщине не под силу в такую минуту молча ждать объяснения. Она словно боится попасть в силки, знает, стоит ей замолчать — и ловушка захлопнется. Потому разговоры ведутся бог знает о чем, лишь бы помешкать, отсрочить бросок охотника.
— Вы совсем, как я погляжу, измучены вашей поездкой, — сказала она. — Как будто походным маршем прошли в Нью-Йорк и обратно.
— Ночная работа изматывает, — ответил он, не объяснив, что работал ночами только затем, чтобы вернуться как можно скорее.
— Зачем же теперь это делать? Доведете себя до болезни, как тогда на военной службе.
— Да нет. Я живу припеваючи, не голодаю, не питаюсь гнильем — а это еще повреднее, чем голод, — не стыну от холода и не трясусь в лихорадке. Захворать я могу теперь только от легкой жизни, от отсутствия всяких невзгод. Кто-то высказал мысль, что умирать — это стыд, поддаваться смерти — позорно. Быть может, оно и так, если вы не на фронте. А на фронте бывало прескверно порой, и, случалось, я раскисал и думал тогда о вас, о том, что, приди я к вам, вы, конечно, меня накормили бы.
Она ничего не ответила, только глянула ему прямо в глаза, восхищенная простотой, с какой он говорил о минувших страданиях.
— Я уповал на ваше доброе сердце, — сказал Колберн. — И уповаю сейчас.
Она поняла, что сейчас он вернется к тому, чего не сказал ей тогда, на балконе, и враз залилась румянцем. Колберн тихо поднялся и притворил дверь, ведущую в спальню. Он стоял сейчас перед ней, и она не могла ни поднять на него глаз, ни даже вымолвить слова. Промолчи он еще хоть мгновение, она бы не выдержала и сказала ему что-нибудь нестерпимо банальное: «Почему вы стоите? Присядьте». Но она не успела, — Колберн взял ее руку в свои и вымолвил: «Лили!»
В его тоне таился вопрос, но, не в силах ответить, она заслонила лицо свободной рукой, словно оно могло выдать ему ее тайну.
— Вы ведь знаете, Лили, что я любил вас все эти четыре года, — продолжал он, склоняясь к ней и понижая голос до шепота.
Она не могла рассказать потом, как случилось, что она поднялась, припала к его груди, положила голову к нему на плечо и осталась стоять, трепеща и рыдая, изнемогая от счастья. Человек, которого ей предназначено было давно полюбить и которого она обожала всей силой своего существа, на которого полностью и беспредельно надеялась, сказал наконец ей, что любит ее, и она вверялась ему всей душой, до конца, до последней кровинки. Их разлучит только смерть; их может сделать несчастными только разлука; во всем мире в эту минуту нет никого, только они вдвоем и их взаимное счастье. Не сразу — прошло пять минут, а может, и полчаса — она вспомнила, что у нее есть ребенок.
— Пойдемте к нему, — сказала она. — Поглядим на нашего мальчика.
Взяв Колберна за руку, она повлекла его в спальню, к кроватке Рэвви. Лили ничуть не тревожило, что лицо у нее раскраснелось и волосы в беспорядке, что Розанна глядит на нее изумленно, во все глаза, из-под огромных, в серебряной оправе очков.
— Ну, разве он не красавчик? — шепнула Колберну Лили. — Теперь он и мой и ваш. Это — наш мальчик!
Розанна вскинула голову, выразив тем понимание всего, что случилось, и радость и одобрение. Я, как автор, согласен с ней. Ну а вы, мой читатель? Колберн и Лили поцеловали младенца, который пока что не знал ничего о любви, изливавшейся на него в эти минуты, любви столь огромной, что она могла без труда заполнить собой эту комнату и всю жизнь этих людей.
Счастье пришло к Лили словно великий сюрприз. Как ни стремилась она к этому счастью душой, как ни мечтала в минуты, о которых теперь вспоминала с укором себе за нескромность и дерзость мечты, но пришло оно как откровение на блестящих крылах внезапности. Среди ночи она просыпалась, не смея поверить, а потом, ликуя от радости, убеждалась, что да, это — правда. И в блаженном ее раздумье обо всем, что случилось, в этом пестром калейдоскопе видений и чувств, среди всех ее ощущений главенствующим был восторг перед собственным счастьем. Изумленно взирая, как будто бы со стороны, она видела разом двух женщин: вдову, горько рыдающую над прахом разбитых надежд, и другую — ее двойника, тоже во вдовьем уборе, но готовую заменить его на белый венчальный наряд и с лицом, озаренным восторгом.
— Как могло так случиться! — восклицала она, вспоминая, как мрачен был мир для нее полтора года назад; А потом говорила, сама улыбаясь своей правоте: «Я люблю его так, как еще никого не любила. Я вправе любить его».
После чего, на прощанье, она вызвала в памяти образ того, кто был ранее ею любим, а теперь уже мертв, по господнему соизволению. А потом стала жарко молиться за ныне любимого человека, прерывая молитву улыбкой, когда его образ вставал перед ней в ночной тьме. И еще помолилась за сына, о котором в минуты волнения почти позабыла, но он ровно и тихо дышал рядом с ней.