— Когда вы будете пленником в Ричмонде, — говорила она, — я напишу своим друзьям луизианцам в южную армию и поведаю им, какой вы отчаянный аболиционист. И они посадят к вам в камеру — для компании — одного из ваших чернокожих друзей. Как вы будете недовольны! И как быстро подпишете обязательство вернуться домой и заняться юридической практикой, лишь бы вашего черного друга отослали назад на плантацию.
Доктор со своей стороны был полон симпатии к Колберну и предсказывал своему юному другу скорый успех. Он мерил баратарийцев луизианской меркой; в Луизиане не было бы сомнений, что офицером должен и может быть только лишь джентльмен. При всей своей ненависти к рабовладению, доктор хранил еще некоторые из аристократических предрассудков. Он не понял еще до конца, что война ведется народом против поднявшей мятеж олигархии и что в народе зреет решимость не только драться в этой войне, но и отдавать команды. И ему не верилось, что рабочему-северянину под силу одержать верх над джентльменом-южанином, не заручившись советом людей с университетским дипломом.
— Не падайте духом, — так говорил он Колберну, — все образуется. Как только они узнают, кто вы такой и какая у вас репутация, от рекрутов не будет отбоя. Не верю, что к этим кабатчикам и жестянщикам люди пойдут скорее, чем к вам, джентльмену с университетским дипломом. Возможно, конечно, что к ним потянется шушера, но только первое время. Заявляю вам твердо, что вы скомплектуете роту первым в полку и что она будет лучшей по людскому составу. Предпочесть вам жестянщика было бы верхом нелепости, все равно что отдать метеорит за пять фунтов старых гвоздей.
Доктор изобретал оригинальные, но не очень практичные способы, как ускорить набор волонтеров для Колберна. Например, он советовал Колберну разослать циркулярные письма священникам и во все воскресные школы в округе, чтобы каждый церковный приход делегировал в роту по одному волонтеру.
— Если они вас послушают, — аргументировал он свой совет, — а почему бы им не послушать, раз письмо покажется им убедительным, рота у вас готова.
Он посоветовал также Колберну совершить поездку по окрестный селениям и выступить там с патриотической речью на митингах, вербуя при том солдат. Еще он советовал Колберну воззвать к собратьям юристам как в Новом Бостоне, так и в других городах, чтобы они поспособствовали, каждый чем мог, подъему народного духа. Доктор и сам написал две-три похвальных статьи, посвященных Колберну и его будущей роте, и поместил их в местных газетах. Однажды, вернувшись домой в большой спешке, он с ликующим видом извлек из кармана вечерний выпуск «Новобостонского патриота».
— Какой молодец наш друг, — сказал Равенел дочери. — Он обратился за помощью к музам. В сегодняшней газете напечатан прекрасный патриотический гимн его сочинения. Лучших стихов никто не писал за все время войны. (В похвалах друзьям доктор бывал неумерен.) Они, без сомнения, будут замечены и вызовут шум. Ручаюсь, что эти стихи дадут ему еще пятьдесят волонтеров.
— Позволь мне прочесть, — попросила Лили, пытаясь забрать газету. Но доктор хотел насладиться триумфом Колберна и прочитать стихи дочери вслух. Прочесть что-нибудь вслух окружающим, так же как, скажем, размешать кочергой жар в камине, всегда радость — простейшая, но и бесспорнейшая —, которой никто и ни с кем не любит делиться и которая, я полагаю, принадлежит по праву главе семьи. Доктор устроился поудобнее в кресле, поправил воротничок, потом вставил монокль, уронил его, вытащил из кармана очки и под громкий протест Лили прочитал нижеследующее: