Мисс Сильвер снисходительно кашлянула.
– Сесилия, дорогая моя, какое это имеет значение?
Глава 8
Джеймс Лесситер откинулся на спинку стула и через стол посмотрел на мистера Холдернесса, который выглядел весьма обеспокоенным. Румянец разлился до самых корней его густых седых волос, отчего от природы цветущее лицо приобрело почти сливовый оттенок – такой, какой был у основателя фирмы, крепкого выпивохи, жившего в начале восемнадцатого века; его портрет висел на стене позади мистера Холдернесса. Он посмотрел на Джеймса и сказал:
– Вы меня шокируете.
Джеймс Лесситер поднял брови.
– Неужели? Ни за что бы не подумал, что человека, проработавшего в юридической конторе почти сорок лет, еще можно поразить.
Они немного помолчали. Кровь немного отхлынула от лица мистера Холдернесса. Он слабо улыбнулся.
– Трудно оставаться в рамках профессии, когда дело касается людей, которых знаешь так долго, как я знаю вашу семью. Ваша мать была моим давним другом, а что касается Кэтрин Уэлби, я присутствовал на свадьбе ее родителей…
– И поэтому вы ждете, что я позволю себя обокрасть?
– Джеймс, дорогой мой!
Джеймс Лесситер улыбнулся.
– Как же все здесь похожи. То же самое сказала мне Риетта.
– Вы говорили с ней о ваших… огорчительных подозрениях?
– Я сказал ей, что пропало довольно много вещей, и я не удивлюсь, если Кэтрин знает, куда они подевались и… какой доход принесли. Как и вы, всё, что она смогла сказать: «Джеймс, дорогой мой!»
Мистер Холдернесс положил карандаш, который вертел в руках, и соединил кончики пальцев. Этот жест был знаком всем давним клиентам и означал, что мистер Холдернесс собирается порекомендовать проявить сдержанность.
– Только что я назвал ваши мысли огорчительными подозрениями. Вы ведь не хотите спровоцировать семейный скандал, основываясь лишь на подозрениях?
– О нет.
– Я был в этом уверен. Ваша мать очень любила Кэтрин. Если нет доказательств обратного, то будут серьезные основания полагать, что мебель в Гейт-Хаусе была подарком.
Джеймс по-прежнему улыбался.
– Моя мать завещала Кэтрин пятьсот фунтов. Несколькими росчерками пера она могла добавить: «и мебель в Гейт-Хаусе», или какие-то другие слова с тем же смыслом. Однако она этого не сделала. Если дело дойдет до серьезных предположений, то это будет одним из «доказательств обратного». Нигде в завещании мебель не упоминается. Моя мать когда-нибудь упоминала об этом в разговоре с вами?
– Не совсем так.
– Что значит «не совсем так»?
– Ну, вообще-то я упомянул об этом в разговоре с ней.
– И что она сказала?
– Она отложила разговор на эту тему. Вы ведь знаете, она могла быть весьма категоричной. Не буду лукавить, что дословно помню, как именно она выразилась – завещание было составлено больше десяти лет назад. Но насколько я помню, она сказала что-то вроде: «Это здесь ни при чем». Если посмотреть на эти слова в свете того, что вы говорите, это может означать, что в ее завещании не упомянута мебель, потому что она уже подарила ее Кэтрин…
– Или потому, что она не намеревалась ее дарить. Вы не уточнили, что она имела в виду?
– Нет. Она говорила совершенно безапелляционно.
Джеймс рассмеялся.
– В этом я не сомневаюсь! А вот в чем я продолжу сомневаться, так это в том, что моя мать позволила бы Кэтрин незаконно завладеть таким количеством ценных вещей.
Мистер Холдернесс задумчиво катал карандаш между большим и указательным пальцами.
– Возможно, у вас есть основания для подобных сомнений, но у вас нет уверенности. Я полагаю, что ваша мать никогда не давала этой ситуации четкого определения. Когда она говорила Кэтрин, что та может взять ту или иную вещь из Меллинг-Хауса, она могла одолжить ей это, или подарить, или же вообще не имела каких-то определенных намерений. Кэтрин, со своей стороны, конечно, могла решить, что все эти вещи ей дарят. Я думаю, если вы позволите мне так выразиться, что не стоит поддерживать подозрения, которые вы ничем не можете обосновать.
Джеймс Лесситер принял внушительный вид и выпрямился.
– А кто говорит, что я не могу их обосновать? Я это сделаю, если сумею.
Мистер Холдернесс снова выглядел совершенно потрясенным. Кровь прилила к его лицу не так сильно, как в первый раз, и цвет лица был не таким темным. Он перестал катать карандаш и сказал: