Прямолинейная женщина ― это просто здорово. Боже, храни феминисток.
― Конечно. Входи. ― Как только закрыл за ней дверь, он сделал глубокий вдох и собрался. Если она знала, по крайней мере, она пришла обсудить это с ним. Если не знала, тогда настало время узнать. Когда он повернулся к ней, то был готов.
И она тоже.
― Кажется, нам нужно поговорить, ― сказала она в то же время, когда он произнес:
― Нам нужно поговорить.
Они обменялись неловкими смешками, и все чего он хотел, это заключить ее в свои объятия и отнести в спальню. Но между ними было это. Книга. Боже.
Он потер тыльную сторону шеи и решил дать ей слово первой.
― Итак. Что с книгой? ― Он кивнул в сторону «Просвещения женщин», которую Джей все еще прижимала к себе, как щит.
― Я, ух… ― Она спрятала руки ― и книгу ― за спиной. ― Сначала, мне нужно кое-что сказать. Прошлой ночью и предыдущей ночью, и сегодня утром… все это было невероятным. Это открыло мне глаза и освободило, я думаю. Я понятия не имела, что все может быть так. Что я могу быть такой. Спасибо.
Это начало прощальной речи? Потому что звучит все именно так. Это именно так ― она бросает его и приносит его собственную чертову книгу в качестве утешительного приза. Боже, неужели он никогда не избавится от клейма своей работы?
Ладно, раз это было расставание, он тоже сможет вставить свои пять копеек, пока есть такая возможность.
― Это я должен тебя благодарить. Ты доверилась мне, а это много значит. ― Сейчас он заставил их невероятный секс казаться стандартным обменом между терапевтом и пациентом. И поэтому он добавил: ― И это было горячо. Очень горячо.
― Очень горячо. ― Она покраснела, а в его штанах стало тесно.
Затем он начал обдумывать значение этих двух слов. Сказала бы она это, если бы собиралась порвать с ним? Может, за этим должно было последовать «но»? И если так, почему она этого еще не сказала?
После, казалось, целой вечности, она прочистила горло:
― Что приводит нас к этому.
И снова появляется книга.
Он уставился на знакомую обложку, вспоминая какую гордость испытал, когда издатель впервые открыл ее. Это был его прорыв в литературный мир ― мир, который он любил больше всего. Он поиграл с несколькими разными жанрами, пока изучал английский в университете и на протяжении нескольких последующих лет. Он даже не был уверен, что писательство ― его будущее; он рассматривал редактуру или работу агента. Эксперимент с эротическим романом оказался золотой жилой. Он стал своим собственным агентом, и книга приобрела успех. Она понравилась читателям. Первый роман занял верхнюю позицию чартов. Он был потрясен, что его мечта сбылась.
Он не думал, что будет так много критики. Не только плохие отзывы, а также критика его как личности. Как мужчина может писать о таких скандальных вещах? Был ли он каким-то сексуально озабоченным придурком? Честно говоря, он просто хорошо умел излагать историю. А она оказалась грязной.
Но из-за осуждений, которые получал ежедневно, он решил не привлекать внимания. Иногда он хотел, чтобы его псевдоним тоже оставался в секрете. Его семья была унижена. Он редко появлялся на публике, и еще реже рассказывал людям, которые не работали в этой сфере, чем он зарабатывает себе на жизнь. Особенно таким людям, как Джей. Основываясь на том, как резко она отреагировала на предмет книги, он был уверен, ей не понравится, что именно он ее написал. В любом случае, он должен был рассказать ей.
Что-то подсказывало ему, что она уже знает.
Ничего не оставалось, кроме как выяснить. Он кивнул на книгу в руках Джей:
― Не хочешь рассказать мне, откуда она у тебя?
― Эм. Из твоей кладовки? ― Она сказала это с вопросительной интонацией, а затем исправилась: ― Я имею в виду, я взяла ее у тебя в кладовке.
Из всех ответов, что он ожидал услышать, этого он не предполагал.
― В моей кладовке?
― Прости. Я вынюхивала. ― Она опустила взгляд, будто изучая свои голые ноги.
― Ты лазила в моей кладовке? В моих личных вещах? ― Все беспокойство о ее реакции на его род занятий рассеялось, когда другое чувство взяло верх ― ярость. Может, это был просто защитный механизм, который работал так, чтобы он не чувствовал вины оттого, что скрывал от нее правду, но он был возмущен. Его конфиденциальность была важна. Она была ключевой. Это все, что у него было. ― У тебя не было права делать это.
― Я знаю. ― По крайней мере, она выглядела раскаивающейся. ― Я знаю! Я извинилась. Я даже не намеревалась делать это.
Извинилась? Его предали и все, что она могла сказать, ― это «прости»? Она, бл*дь, не намеревалась? Было такое ощущение, будто его выпотрошили ножом. Это было клише, но сейчас он понимал причину существования этого изречения. Потому что именно так ощущалась эта боль.