Но Эрнест продолжает целовать ее шею.
– Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!
– Они двустворчатые! – из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.
– Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?
Он прижал ее руки к матрацу.
– Ты меня убиваешь!
– Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?
– Это значит, что у них и сознания-то нет!
Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.
– А что же они едят?
– Они высасывают еду из воды.
Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:
– Вот так?
– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.
– А что они пьют?
– Они не пьют!
– Что, даже шампанского?
– Ничего не пьют.
– Что за жизнь без шампанского?!
– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.
– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!
Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.
– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.
– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!
Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.
– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.
– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.
– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.
– Она в жизни не завоевала ни одной награды.
– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.
– Тебя бы так помучить!
– От солнца, я имею в виду.
– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?
– Недолго, – отвечает он.
– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.
– У тебя тоже.
– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.
– Давно ты меня так не называла.
Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.
Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.
Хэдли вырывается из-под него.
– Ну что ты, Хэш!
Сейчас он выглядит в точности на свои двадцать семь.
– Нет, Несто. Ты не можешь обладать нами обеими сразу.
Некоторое время они молча лежат бок о бок, в тишине, такой звенящей, какая бывает лишь после выстрела. Впервые после того разговора в Париже она высказалась напрямую.
Хэдли подходит к зеркалу и, усевшись за туалетный столик, резкими движениями расчесывает волосы. Если бы Эрнест не был иногда таким мальчишкой, если бы только мог осознать, что делает! Он смотрит на нее из зеркала, недоверчиво и чуть укоризненно, словно она сказала ему что-то донельзя пошлое и занудное.
– Кажется, ты ничего не предпринял в связи с этой… ситуацией. Извини, что упоминаю об этом. Но я должна.
– Почему?
– Потому что так больше не может продолжаться.
– Это не я ее сюда пригласил!
– Даже не напоминай!
Еще несколько взмахов щеткой, щетинки впиваются в кожу.
– Не знаю, зачем ты притащила ее сюда. Я бы.
Внизу хлопает дверь. Голос Файф, певучий и небрежный, доносится с лестницы:
– Ребята!
Хэдли откладывает щетку, ощутив, что левое веко задергалось, а следом и правое. Боже, дай мне передышку!