Ведь это же какой для него, думается, был удар, да радость, известно, тоже, когда я их родила.
Вот была б у нас одна Сусанна, да?
Без Сусанны, конечно, нам бы никак нельзя, без умной, без очкастой моей лебедушки.
Не быть бы нам друг с другом, кабы не Сусанна.
То есть ни за что б не женился он на мне, не затежелей я тогда Сусанной.
А тут — и за два месяца притом перед его-то самого двадцать первым деньрожденьем — у мистера Шекспира вдруг оказывается на шее жена с тремя детьми.
Не думайте, я не малахольная и не бесчувственная, не злая.
Не воображайте, будто я сто раз не примерялась — как бы это глянуть на все наши дела его глазами.
Прямо он мне про это ни полсловечка не сказал.
Не жаловался, не корил, не злился.
Но может, ноша эта четверная слишком тяжела ему была?
Тем более в двух комнатенках на Хенли-стрит.
Знаю, обоим нам на Хенли-стрит порой и думать было тесно.
Тем более Джон Шекспир пил.
А Мария Шекспир, святая, тем более все суетилась.
Но вы послушайте.
Другая была тому причина, что он уехал.
Мистер Шекспир от того сбежал, во что, он чуял, кабы остался, мог он превратиться.
Правду сказать — дьявола посрамить.
Сказать-то я скажу, хоть и не только дьяволу от этого выйдет посрамление.
Сказать-то надо — хоть и себя, и мистера Шекспира тоже я ославлю.
Мистер Шекспир сам пил до одури в те давние года.
Одно время до того же свинства он допился, как папаша.
Вместе кутили, буянили, гуляли: старик — брюхастый, краснорожий, и молокосос — как щепка тощий.
Отец и сын, вот срам!
У одного седина в бороду, другой еще и бороды не нажил — пьют оба непотребно.
Правда, недолго это было.
Как отрезало, когда оба, папаша и сынок, поспали-переночевали разок под яблоней.
Шел дождь.
Пролежали они в обнимку под этой яблоней до света.
Так нализались, что и ползком до дому не могли добраться.
Наутро супруг ввалился в дверь, а про это ни гугу.
Три дня, три ночи в постели пролежал, лицом к стене.
Старик пришел за ним, а он — нет, больше не идет в кабак.
С отцом — ни слова. Будто нет его на свете. Лицо воротит от него.
Лежит в постели, ни спит, ни бдит, в стенку уставился.
А как встал мистер Шекспир с постели, он и уехал в Лондон.
Уехал в Лондон и позади оставил отца с его повадкой.
Одна беда, он и меня оставил.
Я так думаю, что в Лондоне мистер Шекспир не пьянствовал.
Там в театрах все больше повесы, моты, из кабаков не вылазят, ну, а он — он от них держался в стороне.
Они и в дверь ему стучат, зовут кутить, а мой супруг — нет, скажет, мол, болеет, не может. Что бы ему вот так-то после свадьбы нашей Юдифи!
Вино губит душу.
Чем больше пьяный пьет, тем больше ему хочется. Это как червь, когда он крови насосался.
Глава седьмая
Херес
Отец мистера Шекспира все пил и пил, когда уж сам-то он уехал.
Даже, можно сказать, подлый старикашка потом еще хуже освинел.
Все больше опускался, хоть, кажется, куда уж больше.
Да, нагляделась я. Тут же, на Хенли-стрит жила.
Джон Шекспир, сын арендатора-крестьянина, собственными трудами высоко поднялся.
Джон Шекспир в лучшие свои года был главой Совета в Стратфорде.
В полицейских, в казначеях, в судебных приставах побывал, прежде чем на такую должность выбиться.
Так высоко вознесся человек, а ниже раба природного он пал, и все из-за своего позорного порока.
Кончил, как свинья.
Совсем спился с круга.
Дело свое небрег, потом и вовсе бросил.
Так часто не являлся на Совет, что в конце концов у них там лопнуло терпенье, ну, и его прогнали.
В долгу как в шелку, и ведь еще больше увязал.
Заложил наследную женину землю, а толку-то, всё прахом. (Ей это надорвало сердце, хоть все равно она за него молилась.)
Что и было в нем хорошего, то потонуло в хмельной чаше, свинцом попадало на дно.
Погиб совсем, пропал, как червь капустный, болван болваном стал, огромный кусок мяса.
Ходил весь драный, камзолишко обтрепан, протертые штаны, чулки на пятках до дыр проношены, обувка стоптана, веревка вместо подпояски, и на голове шапка засаленная, в дырьях, оттуда космы лезут.
Скоро дом только у него и остался и чем зад прикрыть.
Да и полдома, и всё, чем зад прикрыть, он задолжал кабатчикам.
В последние свои года Джон Шекспир даже в храм Божий сунуться не смел, боялся, как бы там его не сцапали, иск не вчинили за долги[31].
31
По тогдашним английским законам нельзя было войти в дом к человеку с целью его арестовать, а арест в церкви допускался.