Я на спине лежала и ладонями простыни оглаживала.
Мягкие, как масло.
Мистер Шекспир не вздрогнул, хоть мой вопрос был грубый.
Сосет себе свою длинную трубку. И бровью не повел.
— Ни одного сонета, — говорит. — Только две поэмы.
— Скажите! — говорю. — И длинные?
Мистер Ухмыл пыхнул трубкой, кивнул.
— Довольно длинные, — говорит. — Да я тебе покажу.
Тут мой супруг отложил трубку и поднырнул под одну пуховую перину. Как будто вплавь пустился. И даже пятками брыкал. А когда вынырнул, в каждой руке держал по книге.
Два тонких томика, с золотым обрезом, в четверть листа размером.
И всучил их мне, очень собою гордый.
Такие книги я только у богачей в библиотеках и видала.
Это вам не то что грошовые листы, тетрадки, книжицы.
(Потом уж я узнала, что все-то издание тех книг не столь изящное. Эти два тома были переплетены особо для моего супруга: от покровителя в подарок.)
«Венера и Адонис» — одна книга называлась.
Другая — «Поругание Лукреции»[55].
И на каждой книге, на первом листе, большими буквами означено: Вильям Шекспир.
И на каждой посвящение Высокочтимому Генри Ризли, графу Саутгемптону и барону Тичфилду[56].
Читаю и на ус мотаю.
Ага, думаю.
А сама молчу.
Не лыком шита.
И говорю про совсем другое.
— Про Венеру, — говорю, — про ту я знаю. А Лукреция кто же такая?
Мистер Шекспир опять взялся за трубку.
— Римлянка, — он мне объяснил.
— Римская дама, которую поругали? — спрашиваю.
— Вот именно, — отвечает.
Я надкусила новое яблоко.
Он начал кольца дымные пускать.
Я на локоть оперлась, смотрю на эти кольца.
И получше видывала.
— А кто ссильничал Лукрецию?
— Тоже порожденье Рима, — сказал мистер Шекспир.
— Тоже римлянка? — я его спрашиваю.
Тут мой супруг закашлялся.
— Разумеется, нет. — Он сказал. — Римлянин. Царского рода, если на то пошло. Из рода Тарквиниев. Секст Тарквиний.
— Секст, — говорю. — Красивое имя.
Он нахмурил брови:
— Ты полагаешь? — И очень, кажется, он удивился.
— Секст, — я повторила. — Да. Мне нравится, как этот Секст звучит.
Ну конечно, я его дразнила.
Плевать мне, как звучат слова и имена.
Звук слов не в соответствии с их смыслом.
Мистер Шекспир был такой человек, для которого на первом месте стоял звук слов.
А я такая женщина, для которой на первом месте их смысл и только смысл.
То есть смысл только один меня и занимает, как всякую порядочную женщину.
Ну да, и просто я дразнила моего супруга, нахваливая Секста.
Мистер Шекспир, он этого не понял.
Он очень даже медленно соображал, когда ему удобно.
— Ну, — он мне сказал, — этот Секст был большой мерзавец.
Я улыбнулась черным свечкам.
— Само собою, — говорю.
Я еще немножко пожевала яблоко.
Что твоя Ева.
— А все равно мне звук имени его нравится, — сказала я мистеру Шекспиру.
Глава тринадцатая
Изгнание, вепри, и больше ничего
Темнее стало в комнате.
Мистер Шекспир лежал, качал головой и сосал свою трубку.
Но скоро он заметил, что трубка у него погасла.
— А что стало с Лукрецией? — я его спросила. — Ну, потом, то есть когда уж Секст ее ссильничал…
— Она все рассказала мужу, — ответил мой супруг. — А потом закололась.
— А Секст? — я его спрашиваю.
— Секста отправили в изгнание, — сказал мистер Шекспир.
Я перестала кушать яблоко, лежу, облизываю пальцы.
— И это всё? — говорю.
Мистер Шекспир возился со своей трутницей.
— О чем ты? — он меня спросил. — Что — всё?
— Изгнание, — говорю.
Мистер Шекспир нахмурился.
— Слабоватый конец, по-моему, — я говорю. — А может, пускай бы лучше этот муж убил твоего Секста?
— Но он не убил, — мистер Шекспир весь встрепенулся. — Ты не поняла. Основа историческая. Истинное происшествие.
Я улыбнулась ему самой лучшей своей улыбкой.
— По-моему, поэтам и приврать не грех, — я ему сказала.
Я опять откинулась на подушку и стала смотреть, как горят свечи.
Слегка побарабанила по постели пятками.
— Ну, а в другой поэме кто кого сильничает? — спрашиваю.
Мистер Шекспир аж спичку уронил.
— Прошу прощенья?
— Вопрос простой, — я говорю. — Твоя Венера ссильничала твоего Адониса или твой Адонис твою Венеру?
55
В оригинале похлеще — «The Rape of Lucrece», то есть «Изнасилование Лукреции». В русской традиции поэму принято называть просто «Лукреция».
56
Оба посвящения весьма пространны и прочувствованны. «Венеру и Адониса» автор, среди прочего, называет своим первенцем и выражает смиренную надежду, что первенец этот будет достоин столь благородного крестного отца. Посвящение «Лукреции» Шекспир предваряет заверениями в любви без конца и такими словами: «Все, что я сделал, твое, все, что я сделаю, твое же».