Увидав русского генерала, он по-королевски, торжественно откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
— De Bal-macheve! — сказал король (своею решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), — очень приятно с вами познакомиться, генерал, — прибавил он с королевски-милостивым жестом».
В записке Балашева тот же Мюрат описан одной фразой:
«Дорогою встретила нас большая свита королевская и, наконец, и он сам, отличавшийся от всех прочих своим костюмом, несколько театральным. Его Величество сошел с лошади, и я сделал то же. Его слова: „Я очень рад вас видеть среди нас, генерал, и познакомиться с вами“» (курсив мой. — И.Б.).
Последующий диалог романа цитирует записку; только аутентичные реплики Толстой сервирует ужимками, выказывающими глупость Мюрата, а реплики, которые противоречат этому тезису — например, то, что Мюрат в изящной форме предсказал содержание записки Александра и неприемлемость для французов ее основного требования (вывода войск из России), — он выбрасывает. Но это лишь внешнее искажение. Приведенный отрывок «Войны и мира» художественно конкретизирует цитированную фразу источника. Уже в одной этой «конкретизации» обнаруживают себя сразу несколько кодов повествования (здесь «код» в том значении, в котором понимал его Ролан Барт — как «перспектива цитации», след уже проторенных тропинок эстетического восприятия[11]).
Формально перед читателем портрет Мюрата (соответствующий сообщению источника — король «несколько театральный»). Но портрет дополняет историческая справка: упоминание о свидании Мюрата с Наполеоном в Данциге. Упоминание строится на фразе-анекдоте, которая отсылает читателя к природе самой наполеоновской империи, к деспотизму Наполеона. (Заметим, что сама форма презентации этой исторической справки через фразу-анекдот — еще один отдельный код, очень важный для дальнейшего изложения.) Но и это не все. За историей следует антропология: сравнение короля с конем в упряжке призвано дать оценку всему вторжению, охарактеризовать целый социальный тип — добившихся всего, чего только можно, наполеоновских вояк, которых сама породившая их история влечет против воли и собственных интересов навстречу року. Они легкомысленны, отчаянны, весело играют «в оглоблях» собственной участи.
Важнейшей чертой этого социального типа в контексте романа становится фальшивость и неуместность взятой на себя роли. Мюрат — фальшивый король, который не осознает своей фальшивости и купается в «королевском» — подходящее нуждам романа воплощение этого типажа.
Образ Даву призван дополнить этот типаж. Во всем Даву — оппозиция Мюрату. Подчеркнем, что речь сейчас идет не только и не столько об авторском «вымысле», «художественной композиции», «задумке» и тому подобном. Речь идет о структуре текста, которая здесь полностью совпадает со структурой исторического источника и, в общем-то, адекватна самому историческому событию. Во-первых, с точки зрения фабульной функциональности Мюрат — помощник (он катализирует дальнейший путь Балашева), Даву — вредитель (он задерживает Балашева). Во-вторых, с точки зрения эмоциональной тональности двух сцен. Разговор с Мюратом — дружеский, легкий, с Даву — неприязненный, напряженный.
Наконец, сами «персонажи». Иоахим Мюрат, театральный король, парит в гротескных мирах без всякой тяжеловесности. Этот сын трактирщика видит себя «первым рыцарем» и королем; мир его фантазмов причудливо переплетается с реальным миром наполеоновской империи, поставившей его себе на службу со всей его неукротимой энергией и безумной отвагой.
В противоположность Мюрату, Даву (кстати, настоящий потомок древнего рыцарского рода) — это воплощение прагматического мотора империи, ее операционной сущности. Даву не просто полководец, он администратор, тыловик, теоретик и полевой командир в одном лице. Он мрачен, груб и принципиален, холодно-бесстрашен и кропотлив. В сонме наполеоновских маршалов сложно найти более резкую антитезу, чем Даву и Мюрат. Однако именно эту антитезу увидел Балашев.
Даву прекрасно понимал, что прибытие Балашева очень «некстати» в условиях только-только разворачивающегося вторжения. К 14 июня основная группировка наполеоновской армии (1-й, 2-й, 3-й армейские, 1-й и 2-й корпуса кавалерийского резерва и Императорская гвардия), перейдя Неман у деревни Понемунь, сосредотачивалась со стороны Ковно на виленском направлении. Мюрат, как командир резервной кавалерии, разворачивал кавалерийские массы на половине пути от Ковно к Вильно, а Даву руководил сосредоточением самого крупного армейского соединения Великой армии — 1-го армейского корпуса (около 70 тысяч). В это время, не зная точно планов русского командования, Наполеон наступал осторожно[12], готовил решающее сражение, которое он рассчитывал дать под Вильно и разгромить в нем 1-ю западную армию генерала Барклая-де-Толли до ее соединения со 2-й западной армией генерала Багратиона. Переговоры с Балашевым никак не укладывались в планы быстрой победы над Россией в приграничном сражении. Так что вполне ясно, почему Даву не переправил сразу к Наполеону Балашева, прибывшего в его полевую квартиру.
12
Русская армия бой не приняла и отступила. На передовой (быстро ставшей для русских арьергардом) авангард наполеоновских войск (части резервных корпусов кавалерии Мюрата) сдерживал главным образом лейб-гвардии казачий полк, бойцы которого и провожали Балашева с Орловым к линии фронта. 14 июня лейб-казаки имели удачное столкновение с французскими гусарами и взяли на поле боя первых за войну пленных. 16 июня лейб-казаки прикрывали отход русского арьергарда из Вильно и совершили блестящую атаку уже в черте города, разгромив дивизион (два эскадрона) 8-го французского гусарского полка. В этой атаке казаками был взят в плен командир дивизиона капитан Октав-Габриэле-Анри граф де Сегюр, брат адъютанта Наполеона, позднее известного мемуариста, Филиппа-Поля де Сегюра. Когда Балашев был в Вильно, адъютант Наполеона де Сегюр хлопотал перед русским генералом о судьбе своего брата. Позднее, в 1813 году, лейб-гвардии казачий полк покрыл себя славой в «Битве народов» под Лейпцигом, где лейб-казаки под руководством И. Ефремова опрокинули тяжелую гвардейскую кавалерию французов и тем спасли от угрозы неминуемого плена императора Александра.