И этот день настал. Вдоволь наплакавшись ночью, по утру с красными от слез глазами, Феклуша провожала Илью с товарищами в Москву. Все было готово к отъезду, ждали только их. Расставание было не долгим.
– Феклуша, я обязательно вернусь к концу весны, – твердо пообещал Илья.
Он крепко обнял и поцеловал нареченную на прощанье. На его заверение, Феклуша горестно кивнула головой, стараясь хоть на миг подольше задержаться в его объятьях, но время поджимало. Впереди, еще не совсем окрепшего после продолжительной болезни Илью, ждал тяжелый зимний переход до Москвы. Он разжал объятья и сел на своего аргамака и присоединился к товарищам. Пришпорив коней, тройка всадников стала быстро удаляться по заснеженной дороге. Феклуша стояла на месте и глядела им вслед. Безмолвные горестные слезы катились из глаз, а в ушах звенел дребезжащий голос старухи, словно напоминающий ей:
– "Счастье твое не будет долгим, девка!".
******Гордясь своей хитрой политикой, удовлетворив, как он думал, и Рим и Москву, самозванец предусмотрел все для торжественного принятия невесты и своего бракосочетания. Он дал знать Марине, что ждет ее с нежными чувствами и царским великолепием. Воевода Сендомирский долго не трогался с места, стараясь как можно медленнее путешествовать, везде останавливался и пировал, к досаде своего провожатого, Афанасия Власьева, принуждающего их побыстрее прибыть в Российскую столицу. Из Минска Мнишек писал Дмитрию:
– Мой возлюбленный сын и Государь Всероссийский! Марина не может выехать из польских владений, пока ты не выплатишь королю всего твоего долга…
Дмитрий не жалел денег и обещался выполнить все их требования.
– "Вижу, – писал он из Москвы, – что вы едва ли к весне достигнете нашей столицы. Бояре высланные ожидать вас на границе, истратив все свои запасы, должны будут возвратиться назад, к стыду и поношению царского величия и его имени".
Юрий Мнишек, в досаде, хотел уже ехать обратно, однако, вняв наставлениям Папского Легата Рангони, извинил пылкие выражения будущего зятя, приняв их как нетерпение его страстной любви, и восьмого апреля все же въехал в Россию. Польские паны, которые ехали с ним, собирались не на короткое время, надеясь вдоволь попировать России.
Марина ехала в карете между рядами польской конницы и пехоты, кроме того, каждый из знатных панов сопровождающих ее, вел за собой в Москву свою дружину. Тысячи русских людей устраивали для ее кортежа мосты и гати. Везде на Московской земле Марину встречали священники с образами и народ с хлебом-солью и дарами. Но тяжела показалась польке обстановка русского почета. Марина с первого раза не смогла переломить себя на столько, чтобы скрыть неуважение к русским традициям. Ей было прискорбно, что ее лишали возможности по дороге слушать католическую обедню. Ее тяготило то, что она должна была останавливаться в монастырях и знакомиться с обрядами православной Веры. Шляхтянки окружающие ее, подняли неприличный вопль к всеобщему недоумению русских сопровождающих. Проведав о том от своих клевретов, царь Дмитрий писал Мнишеку:
– "Марина, как царица Российская, должна, по крайней мере, наружно чтить Веру Греческую и следовать ее обрядам, кроме того, она обязана соблюдать обычаи Московские…".
Воевода Сендомирский не нашелся, что ответить по этому поводу, за него это сделал Папский Нунций Рангони, который с досадой ответил на требование Государя Всероссийского:
– "Государь Самодержавный не обязан угождать бессмысленному народному суеверию. Закон не воспрещает брака между Христианами Греческой и Римской церквей и не велит супругам приносить в жертву свою совесть. Предки ваши, когда брали в жены польских княжон, всегда оставляли им свободу в Вере…".