С любопытством вглядываемся в их облик. Форма несвежая, поношенная, смятая. Нет того блеска, которым всегда отличалось русское офицерство царской армии. Настороженно-враждебный взгляд. Они сразу же в числе пассажиров отличают русских, да еще и дипломатов, полпредов Страны Советов, которую ненавидят. Но это Родина, и чувствуется, что они по ней тоскуют. Не светит им солнце на чужбине, и с каждым годом тают у них надежды вернуться победителями в Отечество, которое их изгнало. Впрочем, не все смотрят с ненавистью, в иных взглядах отчаянная тоска. Вернулись бы, упали на колени перед матерью-родиной, да расплата страшит: много они погрешили против нее, против русского народа, за спиной иных кровавые злодеяния.
Встречаются не только армейские офицеры. То там, то здесь мелькнет небесно-голубого цвета жандармский мундир. Это уже совсем немыслимые для нас «древности».
Отнюдь не для полноты описания своего путешествия вспомнил я здесь об этих мундирах и об офицерской форме. Встречались нам эти люди не только на приграничных станциях, но и в глубине Маньчжурии и в других районах Китая. Выглядели они далеко не импозантно — в старых военных гимнастерках и кителях с отпоротыми погонами. В носильщиках и в проводниках вагонов иногда можно было угадать бывших царских офицеров или солдат. Или вдруг такая сцена: на небольшой китайской станции стоит группа могучих, широкоплечих русских мужиков с окладистыми боярскими бородами. Казаки — уральские, амурские, забайкальские. Чужая воля оторвала их от обильных и плодородных земель, от чапыг, кос, молотилок и обрекла пребывать в непонятном для них состоянии эмигрантов. А вот некоторые офицеры (ведь среди них были не только низшие, но и полковники, генералы, которые с капитальцем бежали, иные близко вошли в соприкосновение с японской разведкой) стали своими людьми у кое-кого из китайских милитаристов. В каком-то ресторане на большой станции услышал я белогвардейскую песенку. Словно бы и веселенькая песенка, только почему-то тоской наливались глаза ее исполнителей:
Тоска, ностальгия? Нет, не только. Это явление было более опасным. Люди побитые и вышвырнутые с нашей земли, только и думали о том, как бы вернуться в Россию, штыком и гранатой, кнутом и виселицами снова привести народ в прежней, закабаленное состояние. Других целей в жизни у них уже не оставалось. И везде, где только можно, каждому, кто с ними общался, соседу по вагону, на банкете у китайского милитариста или офицера японской разведки, на каждом перекрестке они твердили одно и то же: «Россия большевиков долго не продержится, это колосс на глиняных ногах, только тронь — и развалится. Спешите к дележу большевистской России! Отдаем нефть Баку, оазисы Средней Азии, сибирские рудники и неоглядную тайгу, а нам верните наши тульские, уральские, питерские заводы и смоленские да рязанские поместья!» Щедрой горстью сыпали эти отщепенцы несбыточные обещания, везде, где можно, сеяли ненависть к Стране Советов.
Любопытно было наблюдать за проводниками из бывших русских офицеров. Даже если они были одеты в гражданское платье или в железнодорожный китель, по выправке в каждом из них безошибочно угадывался офицер. С детских лет он привык к поклонам и уважению, сапоги ему чистил денщик. А тут подметай вагон, вытряхивай за пассажирами пепельницы, а иному за несколько центов чаевых и сапоги приходилось чистить. Ох, как унизительно и нелегко барчуку заработать кусок хлеба! А я вспоминал, как меня мальчишкой в шорной мастерской Савельева старшие мастера обучали ремнем и держали на побегушках. Неужели у людей, отверженных Родиной, могла родиться надежда, что миллионы таких, как я, шедших в революцию, позволят снова вернуть страну в прежнее состояние?
Итак, в качестве дипкурьеров старый большевик Рожков и я направлялись в Пекин. В вагоне мы часто ловили на себе косые взгляды своих соотечественников: в нас узнавали русских, понимали, что мы — большевики, а иные догадывались о цели нашей поездки. Рожков посоветовал мне держать наготове пистолет; белогвардейцы стали обыкновенными бандитами, для них и дипкурьер может быть лишь заманчивой добычей, международное право для них — пустой звук. Такой случай с нашими дипкурьерами однажды уже был.
Но вот и Харбин…
Опасный перегон позади. Нас встретили на станции консульские работники. Можно было вздохнуть свободнее и познакомиться с городом.
Харбин — торгово-экономический и политический центр тогдашней Маньчжурии, ее столица и одновременно центр контрабандистской и шпионской деятельности. Весь город был черным рынком, где открыто торговали валютой, наркотиками, оружием, людьми. Здесь все считалось товаром. Нет в наличии — доставят из любого уголка земного шара. Закон запрещал беспошлинную торговлю, но не было чиновника, который за взятку не согласился бы его нарушить. Такого распада нравственности, как в 20-х годах в Харбине, мне никогда не приходилось больше встречать.
В городе много русских, и не только эмигрантов. Многие поселились здесь со времен строительства КВЖД, некоторые здесь и родились. Их речь сильно отличалась от обычной русской речи и по акценту, и по словарному запасу. Русские слова часто перемежались английскими, французскими или даже китайскими словечками.
Некоторые из местных русских просились на Родину, подавали заявления в наше консульство с просьбой о приеме их в советское гражданство. Они испытывали симпатию к России и к большевизму, несмотря на то что белоэмигранты постоянно пугали их «большевистскими злодеяниями». Тем, кто подавал заявления о приеме в советское гражданство, консульство выдавало особые квитанции. Этих людей, еще не принятых в советское гражданство, белогвардейцы в насмешку называли «квитподданными».
Помню знаменательную встречу на главной улице Харбина с ее торговыми рядами, бесконечными лавочками, палатками, магазинами, подвалами опиумных курилен. Я шел с товарищами из консульства. Нас можно было принять только за советских людей, за дипломатов или сотрудников посольства. Дорогу нам преградил человек лет тридцати пяти в потертом и пропыленном офицерском кителе со следами отпоротых погон на плечах. Легко было угадать по следам от звездочек, что этот человек когда-то был капитаном. Мне в лицо дохнуло перегаром китайской водки — ханжи. Человек не протянул молча руки за подаянием, он еще старался сохранить вид благородного нищего.
— Подайте, господа, бывшему офицеру!
Мы сначала попытались от него отойти, он шел за нами.
— Господа, господа! Вы русские, и я русский! Не дайте погибнуть!
Не всякий поступок диктуется логикой, тем более когда логика сталкивается с чувством. Я понимал, что этот человек всего несколько лет назад сражался с оружием в руках против нас, быть может, даже против меня на Восточной фронте. И мы стреляли друг в друга…
Я подал ему доллар — для милостыни это была огромная сумма.
— Возьми, господин, — сказал я ему. — Но мы не господа! Между нами принято обращение — товарищи. И подал этот доллар тебе большевик, советский комиссар.
«Капитан» взял под козырек, показав, что его военная выучка не утрачена и в столь бедственном положении. Отчеканивая каждое слово, произнес:
— Тронут, господа! Готов вам служить и готов выполнить любое ваше приказание!
Мы поблагодарили его за готовность «к службе» и расстались с ним…
Харбин — город контрастов. С одной стороны, богачи, зарабатывающие огромные деньги на самых рискованных спекуляциях. Нажив капитал, они потом перебирались в более спокойные места. С другой — масса нищих. Трудящиеся тоже влачили полунищенское существование. Китайский рабочий почитал за счастье получить работу на КВЖД у советской администрации. Здесь были организованы профсоюзы, рабочие получали повышенную зарплату.