– Нашли?
– Сами видите. Париж, знаете, не тот город, где всем живется хорошо. И Франция – не та страна…
Миронов говорил торопливо, захлебываясь словами, словно боялся, что Кольцов уйдет, не дослушав его до конца. Похоже, он давно носил в душе эту путаную сбивчивую речь, да только до сегодняшнего дня не находил способного понять его слушателя.
– Бедным здесь также плохо, как и в России. Им везде плохо. Один мой знакомый клошар все выспрашивал у меня: что такое Россия? Я спросил у него: зачем это тебе? Он сказал: у нас лозунги, а у них на деле скоро будет свобода, равенство и братство. Он сказал, что хочет поехать в Россию, чтобы умереть там на баррикадах. Я сказал ему: дурак, у них там нет баррикад, тебя убьют где-нибудь в подворотне или на какой-нибудь мусорной свалке. Я давно его не видел, наверное, уехал. А я подумал: если он – француз – поехал, почему же я – русский – сижу здесь? Да, она нищая, голодная, больная, но это же моя Родина. Она – как мать. Простите за такие высокие слова. Я их произношу, кажется, впервые в жизни. Смешно, не правда ли? Шулер, наперсточник – и такие слова! Но я имею на них право: я их выстрадал. Даст Бог, это не последняя наша встреча. Может, еще свидимся, – и со значением добавил: – Даст Бог, в России?
– Сейчас самое время возвращаться. Война кончается.
– Я об этом все чаще задумываюсь, – согласился Миронов. – Но нужны деньги. Немалые деньги.
– Боюсь только, это почтенное ремесло, – Кольцов указал глазами на стаканчики, которые Миронов все еще держал в руках, – оно не принесет вам много денег. Может, есть смысл вернуться к более верному заработку, скажем, к тому же ремонту замков?
– У вас тонкий юмор, Павел Андреевич, – печально улыбнулся Миронов. – Здесь, в Париже, таких умельцев, как я, куда больше, чем самих замков. Или вы намекаете на мое давнее пристрастие? Не смешите меня. Париж с незапамятных времен поставляет медвежатников всему миру. И поверьте, я не самый лучший из них. Тогда в сейфе генерала Слащева стоял довольно примитивный двухцилиндровый замок системы Брама, и то с меня сошло семь потов, пока я его вскрыл, – он решительно покачал головой. – Нет. Об этом грустно говорить, но все в прошлом. Не те глаза, не те руки, не тот слух.
Кольцов не раскаивался, что решился на эту встречу с Мироновым. Она многое прояснила. Он и по сей день оставался таким же бродягой и авантюристом-романтиком, каким был и прежде, там, в всклокоченной и вздыбленной России. Растерявшееся дитя жестокого времени, он, вопреки всем житейским невзгодам, все еще не опустил в отчаянии руки, продолжал надеяться на добрые перемены и наивно верил в чудеса.
Они попрощались. Миронов вновь, словно утопающий, который боится выпустить из рук спасительный круг, с надеждой повторил:
– И все-таки, если когда понадоблюсь, можете найти меня вон в той кафешке, – он указал на стоящее сразу за пустырем здание с двумя башенками. – Я в ней всегда обедаю. Там хорошо кормят и вполне сносно по цене.
Уже отойдя на приличное расстояние, Кольцов обернулся. Миронов по-прежнему печально стоял над своим, выброшенным за ограду «блошиного рынка», имуществом. Заметив, что Кольцов обернулся, взмахнул ему рукой.
Вечером в их полуподвальную келью на Маркс-Дормуа приехал Фролов. Перекинулся несколькими словами с Кольцовым, Старцевым и Бушкиным. Старцев и Бушкин только что вернулись домой. Освоив окраины, они впервые отправились в путешествие в центр города. Ходили, как и велел им Фролов, поодиночке.
Бушкина распирало от впечатлений, которыми он тут же поделился со всеми:
– Люди, население, то есть, мне понравились. На наших, на россиян, очень схожи, только и того, что говорят не по-нашему. Но какие-то все невеселые. И то понять можно. Церквей, костелов по-ихнему, полно. Религиозная пропаганда, видать, на высоте. Я так думаю, до коммунизма допускать их еще рано. Должно, во вторую очередь поставили.